Признание в ненависти и любви | страница 25

Что было делать?

Бесшумок ни у кого не было. Отступать и искать иное место для перехода разведчики посчитали еще более опасным. Стрелять также было нельзя — поднялась бы тревога, при которой гитлеровцы открыли бы огонь по нейтральной полосе и спровоцировали бы открыть его наших. И можно было представить, в каком бы тогда положении оказалась наша колонна!

Обнаружив между щитами проход, мы поднялись на шоссе. Старший разведчик жестами попросил меня взять пару ребят и остаться на шоссе, держа часового на мушке.

Впереди дымилась в поземке низина и куда-то плыл кустарник — уже нейтральный! По одному, почему-то пригибаясь, люди начали пересекать шоссе, и казалось, не было им конца. Но вот я почувствовал: пробежал последний. А часовой все стоял, как окаменелый, будто не видел ничего.

Когда, вильнув, хвост колонны исчез в кустарнике, бросились бежать и мы втроем. Бежали затаив дыхание, оглядывались, но часовой не ракетил и не стрелял. Почему? Боялся за свою жизнь? Сочувствовал нам? Возможно. Потому что когда все же пустил ракету, она упала не в кустарник, где мы укрылись, а значительно правее, куда через мгновение полетели злые, визгливые мины.

Тяжело переводя дыхание, я слушал их пронзительные взрывы, и виденное, пережитое за эти месяцы будто оживало во мне — росло, шире открывало глаза. Я знал — там, за кустарником, наше боевое охранение. Нас непременно окликнут. Но сейчас так же отчетливо сознавал и другое: наше боевое охранение не только там. Оно всюду. И потому, чтобы уничтожить нас, нужно стереть с земли города, деревни, лес, поле — все живое.

Желваки у Исая Казинца напряглись. Откинув от себя газету, он стукнул литым кулаком по шершавому, в трещинах, подоконнику и оглянулся — не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его сейчас.

Те, что определяли психологическую войну у немцев, делали свое: упорно афишировали план уничтожения Москвы — хоронили ее на дне ими же созданного моря, угрожали перемешать с землей все, что внутри Московского железнодорожного кольца. И без конца твердили, что ни о каких капитуляциях, даже безоговорочных, никто и слушать не будет…

Из окна виднелась узкая улица. А если бы Исай смотрел на нее не отсюда, с первого этажа, а из мезонина, то, наверно, видел бы только сточную канаву, выщербленный горбатый тротуар да дом напротив. Недавно выпала пороша. Мостовую, тротуар и крышу противоположного дома ровно покрыл снег. В окно лился белый свет, и в нем обросшее темной щетиной Исаево лицо выглядело обрюзглым и болезненным.