— Ну ладно. — Щепкин нехотя качнул головой.
Глазунов подтолкнул его, они быстренько залили страшную смесь в бак. В цилиндры для запуска Нил Семеныч нашприцевал из банки остатки хорошего бензина.
Щепкин не очень охотно полез в кабину «ньюпора», завертел ручку динамо-пускача.
Глазунов крутнул пропеллер, отскочил от винта. Грохнуло, заревело, застучало. Аэроплан окутался черным жирным дымом, казалось, горит. Дым и копоть полезли по полю, расползаясь, как каша. Мотор умолк. Из дыма, кашляя и отплевываясь, вылез Щепкин, сказал:
— Гибель. Лучше не надо! Взлететь на этом кошмаре, конечно, можно. А вот где сядешь?
Дождавшись, когда дым уполз, Щепкин снял сапоги, гимнастерку, улегся на чехол с капота, подставил голую спину солнцу. Глазунов огорченно хмыкал, разглядывал масляные руки, вздыхал:
— Будет бензин, как думаешь? Я думаю, не будет! Автороте уже вторую неделю ничего не дают! Как жить? Непонятно.
Солнце, хоть и утреннее, зажаривало на полную катушку, дальние купола церквей дрожали в зыбком, горячем воздухе. Часовые у ангаров попрятались в тени.
Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись в небо. Щепкин покосился на него, усмехнулся, непременно сейчас начнет какой-нибудь до чрезвычайности глубокомысленный разговор. И верно:
— Ты здоровый, Даня?
— Это — к чему?
— Почему у тебя девушки нет?
— А разве это обязательно?
— А то нет! Вон некоторые наши уже здесь позаводили подружек. Девица на авиатора смотрит знаешь как? Млеет! Вот увидишь, скоро свадьбы играть в отряде будем! А ты все один да один.
— Так вышло… — проворчал Щепкин. — Брось ты этот разговор. Не люблю.
— Думаешь, если у тебя физия подпорчена, так это все?
— Отстань! — с тоской сказал Щепкин, поднялся, шлепая босыми ногами, пошел к дачке. Зачерпнул ковшом воды из бочки, вылил на голову, попил, сел на ступеньках, обсыхая.
Вот старый черт, разбередил душу!
Глядел на небо, на деревья, опушенные уже зеленью, невесело посвистывал. В общем-то верно, у других дела сердечные на ходу, а ему, если честно, вспомнить нечего.
Была, правда, в Саратове первая любовь.
Катя-Катенька. Резал он на весенней коре ее и свои инициалы, пронзенные стрелами сердца истекали березовым соком. Чтобы об ручку пройтись, не решался, глядел только издали и чувствовал, как от одного созерцания сладко ноет сердце. Свет-Ленечка, узнав о тайности чувств, хохотал: «Вот чудак! Да отведи ее в кустики… Она такое покажет!»
Не поверил. По всем правилам маркиза Квинсберри устроили кулачный бой с Ленечкой во дворе гимназии. Бились не до первой крови, как обычно было принято в мальчишеских боях, до полной победы. Инспектор застукал, когда он сидел верхом на измочаленном, окровавленном Ленечке, а тот, всхлипывая от злости, ел землю и отказывался от поганой клеветы. Сгоряча пнул и инспектора, чтобы не мешал. Такого в гимназии за все времена не было. Из гимназии, естественно, поперли. Ленечка орал, что не Щепкин виновен, плюнул, ушел, несмотря на ужас семейства, из солидарности из гимназии сам. Показывал честность, и впрямь оказался честным. Папаша его отправил в Питер, подальше от городских скандалов, но перед отъездом встретились.
