Поповна рассказывала ужасное: как полублагородных девиц большевики, все нерусские, в черной коже, с ножами, заставляли для ихнего большевистского развлечения танцевать без музыки польку «бабочку». От этого развлечения многие девицы со страху померли, многие ума решились, но Настасья Никитична не из таких! Тайно пробралась через всю Россию к родительскому дому, и даже шесть сундуков с собой привезла в целости и сохранности.
После петроградской столицы, ясное дело, скучала. И погода ей была здесь не та, и кизяками воняло, и народ грубый. По станичке ходить пешим ходом брезговала, ездила в дрожках отца Паисия смотреть на реке закаты. Вечерами девки (парней ведь и не осталось — всех война выгребла) собирались к поповскому дому, сидели под окнами, слушали, как Настасья Никитична играет на фисгармонии и тоненько, не по-нашему, поет.
Как весна обрушилась, поповну словно подменили — петь и играть перестала, по ночам свет жгла, становилась в окне простоволосая, глядела мутно, тяжело вздыхала.
Отец Паисий всполошился, призвал сельскую знахарку Кудиниху. Кудиниха крест целовала и клялась, что приведет поповну в соответствие. И чего же присоветовала? Пить сырыми яйца гагар, крякв, куличков и другой дикой птицы.
Один раз Афанасий сдуру согласился: пошел на реку, в камыши, набрал целый картуз коричневых и голубоватых, в разную крапинку, яичек из птичьих гнезд. Понес.
Лучше бы не ходил…
Пустила его поповна только на порог. Сама сидела бледная и томная, в черном платье рытого бархату. Волосья на макушке собраны в кукиш, а сверху гребень воткнут с блестящими каменьями. В гостиной комнате было наставлено всякого, кто бы рассказал — не поверил. Самое интересное — часы бронзовые, с фаянсовым циферблатом и резными стрелками. На часах скелет смертоносный поднимал косу, видно было, что никогда траву не косил. Разве ж так косу держат!
Настасья Никитична яйца в картузе приняла, сказала:
— Дремучесть.
Он пошлепал было босиком к часам, рассмотреть, но она взяла его за ухо цепкими пальцами, больно выкрутила и вернула на порог:
— Ноги мыть надо…
Кто ж ноги моет, когда грязь кругом? Не сапоги же носить!
От обиды захлестнуло горло. Старался же, изодрался весь по камышам и — на тебе! Она протянула ему конфету в липкой полосатой обертке. Он ее взял, но есть не стал, как вышел со двора, так и выкинул. Даже руки помыл в реке, чтобы не несло от них липким запахом.
Афанасий отвел глаза, задумался. Порки, ясное дело, не избежать. Но и разорять гнезда не по душе. Была бы она и впрямь хворая, помирала бы, ну тогда еще бы подумать можно было. А так, ведь все ясно — со скуки бесится. А птах жалко.
