Аэроплан прокатился по озерцу, чертя хвостовой лыжей царапину и вздымая пыль. Глушить мотор Щепкин не собирался, оставил работать на малом газу. Винт под фырканье мотора весело вертелся. Щепкин сдвинул очки на шлеме, уставился в облупленную стену мазанки, оборонительный вал из мешков, которые были метрах в двухстах. Что за черт? Никого!
Леон повыкидывал из кабины мешки на землю, выпрыгнул.
— Чевой-то того… — закричал он. — Мне это не нравится! Что они — глухие? Ладно! Я пошел!
— Погоди! — закричал Щепкин. — Я сам… Лезь сюда!
— Ты чего? — рассердился Свентицкий. — Если кто есть, что я, не столкуюсь?
— Садись!
Щепкин вылез из кабины, Свентицкий занял его место: за работой мотора нужно было следить постоянно, если он заглохнет — му́ка!
Взяв один из мешков на плечо и расстегнув на всякий случай кобуру, Щепкин побрел к посту.
Во двор он вошел беспрепятственно, в одном месте оборонительный вал прохудился, ветер вымел из чувалов песок. Во дворе поскрипывал, раскачиваясь над колодцем, журавль.
И здесь хриплый, тихий голос сказал:
— Стой… Стрелять буду…
Щелистая дверь в одну из мазанок была открыта. Там, в полутьме, виднелся «максим» с облупленным щитком, с рифленого кожуха капала вода, растекаясь лужицей. Черный глаз ствола следил за Щепкиным.
Он сбросил мешок с плеча, сказал:
— Зачем же так… Сразу?
— Кто такой? — спросили сзади.
Он обернулся. За его спиной из дверей другой мазанки торчал карабин. Винтовки смотрели и из выбитых окон.
— Ну, знаете… — сказал Щепкин. — Вы что, в индейцев играть собрались? Мне нужен колодец Сладкий! Я красный военный летчик!
— Документы?
— Что?
Из мазанки вышел, поднявшись над «максимом», человек. Он шел медленно, словно к каждой ноге был привязан мельничный жернов. Никогда еще Щепкин не видел таких лиц, какое было у него. Глаз видно не было, казалось, под мятой зеленой фуражкой с матерчатой синей кавалерийской звездой плавает налитый водой, подрагивающий, как холодец, расплывчатый серый пузырь. Серые, раздутые, опухшие руки он нес перед собой осторожно и тяжело, словно гири. Весь он казался большим и бесформенным, как мешок, на который зачем-то напялили белую, застиранную гимнастерку, рваные на коленках бриджи. Он шел босиком, и чудовищно огромные, плоские ступни его двигались так медленно, как бывает только в дурном сне. В груди его булькало и клокотало, он делал шаг, прислушивался к чему-то и шагал снова.
Подойдя вплотную, остановился, тяжело дыша.
Под фуражкой раздвинулись тяжелые веки, и на Щепкина неожиданно остро и настороженно уставились серые разбойные глаза.
