Не поднимаясь, он покосился на Мамыкина:
— Не ты один такой совестливый. Давай иди в отряд! Пусть пары поднимут и сюда продвинутся! Сразу и грузить начнем. Народу ведь побольше будет.
Мамыкин посмотрел на Глазунова так, как никогда не смотрел, и всхлипнул, задохнувшись:
— Ну иуда! Гад ты, Глазунов!
— Балда… — не обижаясь, вздохнул Глазунов. — Да мы им после войны дворцы построим! Они у нас, малявки эти, в бархате ходить будут! И обедать три раза в день! А ты — «иуда». Шагай-ка отсюдова пока я тебя по шее не огрел. Ты мою руку знаешь!
Эшелон подполз в лязге и грохоте. Струг, навешенный перед локомотивом, пахал дорогу, разваливая на стороны струистый снег. От поднятых паров локомотив почернел, лоснился, горячий и надутый, свистел паром. Машинист пришел, постучал деловито по стене дома, одобрительно сказал:
— Сойдет… Только пилите длиннее!
Детвору со скудными пожитками отправили в классный вагон, в купе к Туманову. Рушить строение вышел весь отряд. Работали яростно, споро и молча. Бревна вырывали из сруба ломами, пластали пилами, от сухой, звонкой древесины пахло дурманом смолы. Поленья тут же носили на платформу и в тендер, поливали мазутом из бочки, чтобы горели жарче. Разделали крышу, оголив стропила; рухнула лицевая стена, бесстыдно открыв нутро жилья. На стене висела картинка: по озеру плавал белый лебедь, его кормила румяная дева в платье с буфами. На картинке было написано: «Пейте чай фирмы Высоцкаго». Мамыкин снял картинку и унес в вагон. Когда от жилья осталось только большое квадратное пятно, черневшее подпольем, да печь с высокой шеей, нелепо торчавшей в сизое зимнее небо (в вагоне недоглядели), вышла старшая девочка.
Увидев сделанное, она тонко закричала. Глазунов хотел успокоить ее, погладить по голове, но она, как звереныш, кинулась на него, царапалась, больно, до крови, укусила руку.
— Ну и правильно, заслужил, — сказал ей Глазунов. — Можешь меня и топориком. Вон лежит! Только пойми ты, товарищ, надо! Революция страдает… А, разве ты поймешь?!
Она отвернулась от него, пошла к тому месту, где был дом, села и начала тихо, по-щенячьи, скулить.
Уже ночью, в вагоне, Нил Семеныч подошел к девочке, которая лежала без сна, сел рядом, покашлял, спросил виновато:
— Слышь, шалая? Как фамилия ваша? Не запомнил сразу…
— Щепкины мы… — через силу буркнула девочка.
— М-да… — неопределенно заметил Нил Семеныч. — Щепкиных на свете много, фамилия простая. Только ты не злись, милая, а скажи мне — у тебя брат старшой есть? Знавал я одного Щепкина, он тоже из здешних местностей…
