— Все — дерьмо! Мы — тоже!
По ночам в доме появлялись люди странного вида. Ни одного юноши, все больше в лысинах и сивости, запирались с хозяином в кабинете, беседовали. Эти в доме не задерживались, быстро исчезали. По протоке подплывали лодки, они садились в них, целовали на прощание Рыкалова, крестились. Никто не возвращался.
Леон понял, что хозяин переправляет их в низовья, на прежние рыбные промыслы, откуда их забирают морские рыбницы и везут дальше на юг, в Персию. Поинтересовался:
— А вы как же, Феофан Борисыч? Почему сидите? А не уезжаете?
— А на кой она мне, Персия? — сказал тот. — Там персы. И жарко. Старый я уже, Леонид, чтобы мне по волнам шнырять и на чужой стороне другую жизнь ладить. Умный я. Что поделаешь? Своего жду!
— В каком смысле?
— В таком, — туманно отвечал Рыкалов. — Ты иди, иди… Покушай.
Свентицкого он выделял среди прочих, зазывал в свой кабинет, где было сумрачно и прохладно и спокойно тикали огромные стоячие часы в резном футляре черного дерева, ставил графинчик с хересом, готовил шахматы. Выигрывал почти всегда. Ум у него был лукав, ясен и драчлив. Выиграв, охотно улыбался и пошучивал:
— Коммерсанта из вас, Леонид, не выйдет! Просты! И хитрить не можете! Без расчета играете. Молодость. Хотите денег?
— Зачем они мне?
— Эт-та справедливо… Что на них купишь? Шиш с нулями…
Денег у Рыкалова было много, но он относился к ним как-то равнодушно. В кабинете незапертым стояло бюро, в нем лежали перевязанные шпагатом, на виду у всех, толстые, радужные пачки ассигнаций. Деньги все-таки крали, свои же. Видно, приживалки. Рыкалов ухмылялся:
— Дуры! Они теперь даже в сортир не годятся… Жесткая бумага! А им все кажется, богатство!
…В дом к Рыкалову Свентицкого ввела поповна. Когда арестовали доктора Богородского, Настасья Никитична осталась одна, за Свентицкого ухватилась, как за спасителя. Вместе с нею он бродил по городу, стучался в дома ее дальних родственников, таскал узелок с имуществом. Родичи поповне дружно сочувствовали, ахали, поили чаем, но в дом не принимали. Когда уже и никакой надежды не было, она вспомнила еще одного дальнего родственника — Рыкалова. Когда явилась к нему, он подметал двор метлой, насвистывал. Выслушав, только и сказал:
— Вон дом, мадемуазель! Ищи, где комната свободная! Живи.
…После разговора с Молочковым — Свентицкий решился. Пришел к поповне, затем напросился ночевать: мол, не хочется в отряд одному идти через воровской город. Ему постелили в кабинете Рыкалова. Одного не ждал — бесстыдства и решительности поповны. Настасья Никитична пришла в первую же ночь, сбежала с женской половины дома, как была, босая, в длинной до пят рубахе. Много плакала, смотрела на Свентицкого обожающе, наверное, он ей казался сильным и смелым. Это почему-то тронуло. Только потом Леон понял, что пригнал ее к нему обыкновенный бабий страх, нежелание снова остаться одной, в чужом и суровом городе, стремление найти себе защитника.
