К утру прибежала Дашка с малыми, села рядом, да так с той поры и осталась в мазанке. Вместе выхаживали Данечку.
Друг его, Леонид Леопольдович, тоже приходил каждый день, сидел молча рядом со Щепкиным, много курил, думал озабоченно и темно.
На третью неделю Даня, серый лицом, стал садиться в постели, попросил принести зеркало. Посмотрел на свое желтое, заросшее белесой щетиной лицо, попросил:
— Побрей меня!
Маняша начала брить его, да не выдержала, пустила слезу:
— И чего ты у меня такой невезучий? И горел, и болел, и простреленный, как решето.
Щепкин серьезно сказал:
— Еще повезло.
Дашка ему подала в миске ухи. Он похлебал, посмотрел на сестру, спросил:
— Ну что, Дашок! Берем эту каланчу в наше семейство?
— Она хорошая, — тихо сказала Даша.
— Вы что это удумали? — краснея, закричала Маняша.
— Ничего. Мне это надоело. Сидишь тут надо мной, как привязанная, — сказал Щепкин. — Давай поженимся!
Конечно, Маняша должна была гордо ответить: «Очень надо!», но не могла она сказать такого, потому что уже не существовало на свете человека, которого бы она так любила, как его, и который все время приходил к ней в глупых снах, мучал, заставлял задыхаться и млеть. Еще жалко было, что у него такое лицо покалеченное. Конечно, подруги скажут: «Нашла красавца…» Ну и что ж, какой есть — да мой!
— Ну, если вы так хотите, Даниил Семеныч… — стеснительно согласилась она.
— Хочу! — весело подмигнул Даше Щепкин.
…Теперь, вспоминая, как все было, Маняша тихонько, про себя, засмеялась.
Верблюжье одеяло, подарок свадебный от Глазунова, сползло, и она, не столько от рассветного холода, сколько от смущения, натянула его на голые плечи.
На столе стояли кружки, полчетверти мутного спирта — остаток свадебного пира. Но главное гуляние из-за тесноты в доме происходило вчера снаружи, при большом костре, на котором Глазунов жарил, насадив на проволоку, большие куски конины. Конину он раздобыл где-то у спекулянтов, привез на телеге в брезенте. Все смеялись, мол, теперь все станут стучать копытами и ржать. Вкуса конины Маня не помнила, как не помнила многого из того, что случилось вчера. Она громко пела, часто плясала, от этого сейчас в ногах и бедрах была приятная тяжелая истома.
Вчера радость и веселье почему-то все время оборачивались светлой, неясной печалью. Она отходила от костра и плакала в темноте о том, что дедуле нечего подарить мужу новоявленному, кроме единственного достояния, которым он дорожил: наборного черкесского ремня в серебряных бляшках с насечками. Плакала, что не во что ее самою обрядить как положено, проводить в покои. Еще плакала и о том, как теперь будет страшно ждать Щепкина из его полетов, из войны. Вот один пилот у них, латыш, так и помер от жестокого боя, и их, пилотов, в отряде все меньше и меньше…
