— Ученая ты, — промолвил он, вздохнув, с завистью. — Вон сколько книжек! У нас даже у учителя в станичке таких толстых не было.
— Какая я ученая? — серьезно ответила Даша. — Хочу только знать… Про все на свете… Мне Даня сказал, где все прописано. Называется «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона». На все буквы алфавита по книжке. Я уже от «А» до «Р» дошла. Ну, например, знаешь, что такое агава?
— Скотина?
— Растение. С такими твердыми листьями, редкое… А есть еще слово «индульгенция»… Знаешь?
— Куда уж нам! — пробурчал Афанасий.
Глазунов заколыхал боком, пискнул. Афоня вгляделся. И с чего смеется? Но Нил Семеныч неожиданно добрым, непохожим голосом сказал:
— Ах, вы даже не знаете, какие вы чудесные ребята! И это хорошо… Значит, недаром все…
— Что все?
— Мы, революция, голод…
Где-то в доме заиграл на скрипучей скрипочке сверчок. Со двора потянуло по-утреннему росным ветром. Хотя была еще полночь.
— Нил Семеныч, а как вы к аэропланам попали? — спросил Афоня. — Ну, я — понятно, меня никто не спросил, хочу я или не хочу, а вот вы как?
— Я-то… — Нил Семеныч покашлял. — История долгая… Человеку одному спасибо… Был такой в городе Киеве — инженер Фаддей Николаевич Гейнц. И хотя фамилия у него немецкая, человек он был вполне русский. Давно это было. Десять лет назад. Шил я до этого, ребятки, в городе Москве, на Пресне. Служил на ткацкой фабрике ремонтником по станкам. И был и в те поры вполне убежденным сторонником учения товарища Маркса о гнусности буржуазной жизни. В тысяча девятьсот пятом году в Москве народ на восстание поднялся. Ну, дело давнее, побили нас! А как пошли аресты, меня в первую голову взяли: ах, мол, Глазунов! Оружейник? Дело-то было в том, что я для боевых дружин множество всякой рухляди — ружья, кольты, браунинги — ремонтировал. Да и сам не прятался… Надо было, стрелял! Правда, следствие об этом не знало, а то бы — петля! Одним словом, сунули меня на каторгу, аж в Минусинск… Отгрохал я свое, в девятьсот девятом году сняли с меня кандалы, пригрозили: сиди тихо! В Москве и Петербурге жить запретили… Вот я и подался в Киев. Бедовал страшно. На работу с волчьим билетом, как каторжанина, не брали. Ну, ходил я по дворам, инструментик раздобыл, и где что починить: швейную машинку «Зингер», будильник или таз запаять, отлудить — это мог! Где покормят, где гривенник кинут. А самое противное было — каждую неделю ходить в участок отмечаться, поскольку назначен был надо мной строгий полицейский надзор.
