Панин вскорости постарался отбиться от напарника, взял и лег на землю. Тот повертелся, окликнул несколько раз, не дождавшись ответа, побрел дальше. Дмитрий Осипыч, довольный, пошагал сам по себе.
Наткнулся на убитого. Посветил. Блеснули погоны, задранный окостеневший подбородок, рот, разверстый в безмолвном крике. Свой. Перекрестившись и сказав: «Прости господи!», Панин стал на колени, начал шарить но карманам френча. В верхнем левом был бумажник, затрепанный, но из хорошей кожи. Он расстегнул его. В бумажнике оказалось денег немало, все разные. Керенки, деникинские «колокольчики». В кармашке на галифе тикали часы. В свете блеснула золотом гравированная крышка. Шнурок к часам был простой, матерчатый, и Панин оборвал его. Сапоги не стягивались, пришлось распороть ножом голенища, зато кожа была отличная, чистый хром.
Работа шла споро. Добытое он относил к приметному месту, там в небо торчала оглобля двуколки, ее было видно даже в тусклом мерцании звезд. По полю то там, то здесь слышались стоны и крики, мелькали вспышки фонарей.
Дважды сердце захолонуло… Первый — наткнулся на флотского. Тот сидел на корточках, казался живым, вот-вот вскочит. Но толкнул — повалился, показывая рваную рану на спине… Еще лежал молоденький прапор с нежным, девчоночьим ликом. Панин снимал с пальца кольцо, рука дернулась, прапор открыл глаза, застонал:
— Пи-и-ить…
Панин отскочил сразу на сажень, обмер.
Добытое выложил у двуколки, прикрыл кустиком перекати-поля, двинулся к котловине, где стояла телега.
В ней уже лежали раненые, хрипели, метались. Над ними возился санитар.
Дмитрий Осипыч выпряг Прута, санитар уставился, не понимая:
— Это куда еще?
— Он с утра непоенный… Видишь, аж бока запали… — сказал Панин. — Сейчас обернусь. До реки и назад.
— Ты скорее, — сказал санитар. — А то ведь помрут.
— Сам не без понятия, — ответил Панин.
Он повел жеребца к реке, но потом повернул в поле. Снял гимнастерку, завязал рукава, ворот, получилось мешковидное устройство. Сложил в него добычу, перекинул узел через спину коню, быстро пошел прочь.
Зажимал ему ноздри, поглаживал по морде, чтобы не заржал.
Отойдя далеко, сел верхом и погнал. Впереди, до станички, до дому, лежала гиблая степь, пустыня, протяженность земная в триста верст. Но ни безводья, ни дороги Панин не боялся. Пусть месяц идти придется, дойдет. Должен дойти. Потому что не голый теперь. С таким богатством только ум бы был!
