Ее сочувствие растрогало меня, я схватил ее за руки.
— Ты тоже страдала. Но почему решила умереть? Ведь жизнь, какая ни есть, всегда лучше смерти. Ты могла бы жить еще так долго!
— Но моя жизнь не кончилась. — Ее тело чуть качнулось, и я подумал, что все это сон. — Меня хотели соединить с человеком, которого я не любила. Как же можно было жить дальше? — Голос ее стал тише: — Вот ты сегодня здесь. Значит, все хорошо. Сегодня именно тот день, когда я первый раз прибежала сюда. Но раз ты здесь, я ничего плохого делать не буду.
Я обнял ее и прижал к груди. Она села ко мне на колени, я гладил эти длинные удивительные косы.
— Это все потому, что общество неправильно устроено, — говорил я, — мы еще не достигли равенства между мужчиной и женщиной и не имеем пока свободы выбора. Я читаю книги, потому что хочу узнать, как построить такое общество, в котором все будут равны.
Но она будто не слушала моих сентенций и, вдруг прижавшись, забормотала:
— У каждого человека свое дело. Одни должны думать, другим не позволено. Так говорил секретарь райкома, так кричало радио. Но все бесполезно. Все ни к чему. Умереть лучше. Ты захотел, и я стала живой. Я ожила. — Она подняла лицо. — Ты мой любимый! Ты не будешь повторять вслед за радио глупые слова! А я спою тебе. Так давно не пела. Я должна петь своему любимому!
Она запела легким, приятным голосом, но песня была печальной. Перед моими глазами возник почему-то безмолвный пейзаж: примятые кем-то желтые весенние одуванчики…
Стекло прозрачное в окне, как чистая вода,
Улыбку ненаглядного забуду ли когда?
Дверь приоткрылась и как будто бы меня зовет,
Как будто знает, что ко мне любимый мой придет.
Лицо приблизится к лицу, глаза глядят в глаза,
Ресницы — словно говорят, о чем сказать нельзя.
Голубка, в стае полети на юг и расскажи,
Какая рабская судьба — ложиться спать с чужим…
Но тут вернулись мои ребята.
Их возбужденные голоса слышались издалека. Девушка снова стала облаком тумана. Ее голос, живое тело, теплое дыхание — все исчезло. Ребята положили передо мной огурцы и горку красной хурмы.
— Пустыми не ходим! — галдели они. — Ешьте на здоровье. Только осторожно, у этих огурцов колючки.
Парень с проваленным носом вытер ладонью огурец, решив, что так он будет чище. Протянул мне. Вы могли бы сказать, что он — вор. Ведь он, ясное дело, знал, что берет чужое. Но нужно помнить, что среди крестьян тогда воровали все — воровство вошло в привычку. И, конечно, стыда никто не испытывал.
