Колосок выбился из снопа, тыкался тихонько в щеку и щекотал. Я дернул головой, чтобы он отвязался. Начальник курил за спиной, иногда дым летел в мою сторону, и доносился сладостный запах табака. Я вдыхал его и как будто тоже курил. После рассказа начальника Вана пришло странное облегчение, будто мне доказали, что дикое, беспорядочное движение истории не всегда подминает судьбу отдельного человека.
Я снова завелся. Семь снопов показались слишком легкими. Нужно взять восемь. Начальник испугался:
— Да ты что, ополоумел? Ведь тебе еще два года тянуть…
— Ничего, все нормально.
Я распустил веревки и стал увязывать еще один сноп. Душа погребена на самом дне адской воронки и завалена камнями. И когда что-то сверкнет наверху — пусть это всего лишь слабый отблеск, а не настоящий свет, — она жадно тянется к нему, впитывает, вбирает его лучи, и человеку становится легче. Я радовался «удаче». Лагерь, куда меня сослали, вдруг стал убежищем.
…Но теперь начальник Ван ничего такого мне не говорил. Или просто ему нечего было сказать? Курил и с завидной равномерностью выпускал клубы дыма. Я очень устал и уже с трудом отбивался от мошкары. Неподалеку на обочине дороги стоял, накренившись, трактор с прицепленной широченной многорядной сеялкой. За день солнце нагрело трактор, и с ветром к нам долетал запах машинного масла. Он был резким, неприятным и никак не соединялся с благоуханием весенней земли. Казалось, земля отвергает эти железные машины, их запах и все, что с ними связано.
Я наконец решился:
— Начальник. Я вам еще нужен?
— Что? — Он повернул голову и как будто только сейчас заметил меня. Чуть наклонившись, он ткнул в мою сторону тлеющим бычком самокрутки и сказал: — Давай, давай.
«Давай» означало, конечно, мое возвращение в лагерь, но мне вдруг пришло в голову, что он хотел бы еще покурить. Раньше я пробовал копировать его самокрутки: старательно сворачивал хвосты, похожие на те, что вечно торчали у него изо рта. Но, видно, это искусство не давалось мне — все они в конце концов раскручивались. Зато сейчас у меня были настоящие сигареты. Порядки сильно изменились по сравнению с началом шестидесятых: раз в месяц нам выдавали деньги на мелкие расходы, в том числе на курево. В мусорной куче возле медпункта я нашел блестящую коробочку для иголок и хранил там папиросы. А теперь я вытащил из этого «серебряного портсигара» даже сигарету:
— Пожалуйста, угощайтесь!
…Конечно, я догадывался, что мне перепадает лишь малая часть новостей с воли и о главном он умалчивает. В ход в основном шли намеки. Он запинался, сбивался, пытаясь описать то, что там творилось, или вообще отмалчивался, когда происходило что-либо чрезвычайное. Но рассказывать все не было нужды: домысливать я умел. Каждого заключенного в этом смысле можно смело назвать последователем Гегеля — каждый мог бы не в теории, а на практике вывести «бытие» из «ничто». Да разве в мире вообще есть пустота — пустое время, пустое пространство, «ничто»? То, что кажется пустотой, всегда таит надежду.
