Язык этой поэзии также содержит следы двойственности, гибридности населяющих ее сущностей: иногда они сами свидетельствуют о том, что принадлежат к другому языковому пространству, где реалии, привычные для современной России, перестают что-либо значить, порождая курьезные и двусмысленные ситуации:
некто Ульныр Пиле
зарегистрировался на наше
событие, послушал
нашего старика-композитора,
задал вопрос нашим
великолепным военным,
услышал, что нет, всё будет тихо,
однако рыбу возить перестанут,
и усталый тощий
подумал вернуться в лес.
Однако чаще смутная изнанка вещи скрыта от наблюдателя, пребывающего в убеждении, что имеет дело с привычным и даже в чем-то рутинным миром, — как и положено колонизатору, у которого нет желания вслушиваться в невнятные речи аборигенов.
Колонизированный язык возникает здесь неслучайно: родной город Соколовой — Сыктывкар, столица Республики Коми, слова и имена из этого финно-угорского языка периодически проникают в ее поэзию. Судьба литературы на языке коми близка судьбам литератур на других языках России: писателей коми не видно из метрополии, часто они повторяют то, что уже давно перестало быть актуальным в столицах. Правда, финно-угорское возрождение рубежа XIX — ХХ веков отразилось и на этих территориях: в 1916 году Каллистрат Жаков, вдохновляясь «Калевалой» Лённрота, пишет на русском языке поэму «Биармия», пересказывающую и реконструирующую древнее мифологическое пространство коми. Однако в новейшее время в литературе коми не нашлось своего Геннадия Айги, способного накоротко замкнуть язык колонизаторов и язык колонизируемых, чтобы показать двойственность и призрачность жизни внутри империи и обрести ту особую свободу, которая недоступна поэтам, владеющим лишь одним языком.
Отчасти поэзия Соколовой выполняет для коми ту же роль, что поэзия Айги для чувашского: у Айги образ чувашского пейзажа, напоминавшего окрестности его родной деревни, проступал в подчас мало похожих декорациях — например, в районах московских новостроек. У Соколовой нет такого постоянно повторяемого образа пространства — ей важнее не визуальные, а речевые и коммуникативные категории: то слово, что будет произнесено в ответ. В силу этого ее стихи всегда направлены на Другого, пытаются прислушаться к нему. Этот Другой не обязательно обладает финно-угорскими чертами — Соколова ставит перед собой более широкую задачу: показать, что любая вещь и любой человек, по сути, пребывают в положении колонизируемого, и всё, чем они владеют — от языка до личных примет, — не осознаётся ими как свое: всегда воспринимается как назначенное «сверху», выработанное в недрах огромной машины власти.
