— Ты думаешь о деньгах, — сказал я.
— Верно, — сказал отец.
Мы снова поменялись местами, и снова он попробовал угадать, о чем я думаю. Он пробовал раз десять, и выходило не то, и тогда я начал смеяться, а он сказал:
— Ладно, сдаюсь. О чем же ты думаешь?
— Я думаю, как это должно быть печально — уйти из жизни.
— Как по-твоему, почему я не смог догадаться, что мысли твои об этом?
— Потому что тебе всего десять лет, — сказал я, — и ты не такой, как я, проницательный.
И в эту самую минуту над нами раскатисто прогремел гром, а потом полыхнула молния.
— Слава тебе господи, — сказал мой отец. — Наконец-то хоть малость дождя.
Полил дождь. Не обращая на него внимания, мы с отцом зашагали вдоль берега.
— Папа, — сказал я, — давай забудем о писательстве. Ты забудь о своей поваренной книге и о пьесе для человека, который звонил из Нью-Йорка, а я забуду о своей повести.
— О чем же тогда нам помнить?
— Давай ни о чем не помнить.
— Ты не хочешь писать свою повесть?
— Ах, ради бога, па, что я смыслю в таких делах? Я могу только раздумывать о всяких вещах, так же как и любой другой человек, но я не знаю, как вкладывать все это в слова. Давай забудем о писательстве, па.
— Пусть так. Конец писательским раздумьям.
— Ну вот, мне уже легче, — сказал я.
— Мне тоже, — сказал отец. — Но я все еще помню о деньгах. Я все еще в них нуждаюсь и не могу не думать об этом.
— Хорошо. Подумай о них немножко.
— Оттого, что я подумаю о деньгах, их у меня не прибудет.
— Раз так, ты и думай о них, и добывай.
— Я не умею добывать их иначе как писательством.
— Черт побери, па! — сказал я. — Раз тебе надо быть писателем, будь им, но я — нет, я не желаю. Лучше я стану бродягой.
— Что ж, — сказал отец. — Мне бы тоже очень хотелось стать бродягой, но поздно, я прозевал свой час. Похоже, что мне придется навсегда остаться писателем.
— Неужели ты не можешь заработать деньги как-нибудь по-другому?
— Боюсь, что нет. Это мой единственный способ. Правда, денег он мне приносит далеко не достаточно, но сколько-то все же приносит.
Мы перестали разговаривать. Мы просто шли сквозь дождь, шли и прислушивались к нему, и вдруг мне сделалось как-то грустно и одиноко.
— Па?
— Угу.
— Я вернулся к тебе.
— То есть?
— Я снова писатель, па. Ты пиши свою поваренную книгу и пьесу, а я напишу повесть. Я научусь — как.
— Честное слово?
— Ей-богу.
— Но почему?
— Разве тебе не ясно, па? Я просто должен быть писателем. Так же, как ты.
— Ну вот что… вот что я тебе скажу… эта минута — это, может быть, самая гордая, самая счастливая в моей жизни минута.
