Мой вопрос он не понял.
— Стихи? Какие стихи? — Мишель изумлённо заморгал.
— Где ты держишь стихотворные сборники? Я не нашёл их на полках, — растолковал я.
— Нигде не держу, — растерянно пожал плечами Литвинов. — Читаю и раздариваю.
— Почему?
— Поэзия бывает трёх категорий, — отозвался Литвинов, — во-первых, это стихи, которые читать невозможно, во-вторых, стихи, которые можно и не читать, и, в третьих, это стихи, которые можно прочесть и даже запомнить. Однако не родился ещё поэт, у которого последних было бы больше дюжины. Но не буду же я и-за дюжины стихов держать на полке книгу в три сотни страниц? — воззвал Литвинов к моему здравомыслию, помахав перед моим носом длиннопалой рукой..
— Интересно, — я решил воспользоваться благодушием Мишеля и разговорить его. — А что для тебя поэзия?
Литвинов пожал плечами.
— Понятия большинства людей о поэзии так туманны, что туманность служит, по сути, определением поэзии. Поэзия путаная вещь, это вера в Слово без надежды на спасение, некая мистическая Литургия, претворяющая Божью кровь — в чернила. Поэзия — это то, что увидел Мильтон, когда ослеп, как истинная музыка — это услышанное оглохшим Бетховеном. Но это, согласись, не определение.
— Ты считаешь, — вычленил я из его болтовни главное, — что поэт не может написать больше дюжины гениальных стихов?
— Конечно, ведь первый, кто сравнил женщину с цветком, был великим поэтом, но уже второй был олухом царя небесного. Дюжина тут мистическое число: это предельное число озарений, отпущенных одному творцу. Я только у Горация нашёл две дюжины великолепных стихов, остальных и на дюжину не хватило. А может, — неожиданно задумался Мишель, закинув руки за голову, — всё наоборот? Может, именно читатель не в состоянии воспринять больше дюжины смыслов от одного поэта? А «могий вместити»- вместит больше?
— А сколько стихов тебе нравится у Блока? — я положил перед ним томик.
Мишель растерялся.
— Я прочёл несколько сборников, пару его писем Белому и мемуары современников — с меня хватило. Но пять-шесть стихов недурны. Недурны и отдельные строфы. Он просто… ненормален немного, — извиняющимся тоном проговорил Мишель.
Я бросил на него недоумевающий взгляд.
— Почему ненормален?
— Потому что стихи его ненормальны, — словно объясняя, что на небе есть солнце, ответил Литвинов.
— Но он — поэт? — уточнил я. — Мне он тоже не очень-то понятен. Ты можешь его проанализировать?
Литвинов кивнул.
— Ладно, — благодушно согласился он, — но отбивные с грибами и сыром на ужин тогда делаешь ты, — выторговал он себе вечер на диване.
