Сосед «писателя», я оказался одиноким, как в первые дни ареста. Парашу на вынос, парашу на внос. Еда. Обыск. Хождения туда-сюда. Вглядывание в окно. Слушанье циркулярки, доносящейся невесть откуда. Чириканье воробьев, предчувствующих первую весну. Один или два раза меня вызывал следователь, чтобы спросить, как я. Но вытащить из него я ничего не смог. Изучение разных надзирателей, чередующихся на посту, среди которых одни были вполне вежливые и спокойные, а другие — жесткие, как штык. Десять тысяч лет назад, говорят, появились первые человеческие поселения. Когда же родилась идея первой тюрьмы? Человек бы напрягся, втягивая и втягивая в себя воздух, чтобы разрушить стены, пусть и погибнув под ними, как Самсон.
Нужно было выдумать какую-нибудь новую игру. Из носового платка я скрутил узел — куклу, насадил ее себе на палец и учился разговаривать животом; собственно, кукла недолго была куклой, она ожила, как Мальчик-с-пальчик, сказала, что ее зовут Фрина (как ту куртизанку в Афинах, представшую перед судом за аморальность, во времена Сократа; она обнажилась перед судьями и была прощена, а Сократа забили), потом мы разговаривали, она спала со мной, мы надоедали друг другу и вновь мирились, ругались и вновь любили друг друга. Она была очень своенравна и принесла мне немало хлопот. Но иногда я мог и от всего сердца смеяться над ней. Однажды я так хохотал посреди камеры, когда неслышно открылась дверь. «Давайте это сюда!» — произнес указующий голос. Я испугался. Не выпустил ее из рук. Я объяснял этому типу, что это носовой платок — и я его обманул. Когда мы остались одни, то решили, что будем осторожнее. Сильвио Пеллико рассказывает в своей книге «Мои темницы» о заключенном, убившем надзирателя за то, что тот раздавил паука, с которым одиночка разговаривал. У Фрины было очень интересное детство, и она умела о нем увлекательно рассказывать — только у нее было такое буйное воображение, что нельзя было верить всему. Меня даже немного смущало, что она так много о себе воображает и уверена в своей обезоруживающей, фатальной для мужчин привлекательности. О мужчинах у нее — как зачастую случается с красавицами — было несколько упрощенное представление. И все-таки это было умное, теплое, искреннее существо; двойная мораль была ей противна больше, чем что-либо. И у нее была еще одна чудесная женская особенность: она умела слушать. Я рассказывал ей истории о заключенных, которые я знал из художественной литературы и мифологии. А она вставляла небольшие замечания, то там, то тут что-то спрашивала, и опять преданно слушала. Ее глубоко потрясла история о Прометее, на которого боги ополчились за то, что он — по преданию — «украл у богов огонь и отнес его людям». Она с большим трудом поняла, что это только так поэтически говорится, а означает нечто совсем иное — что на самом деле он пытался просветлить людям головы, разъяснить им, что по закону у богов нет тех прав, которые они себе присваивают, что законы не должны быть лишь какой-то видимостью, палкой с одним концом — ну, и его за это осудили, за «вражескую пропаганду». Его приковали к какой-то скале на Кавказе, куда каждый день прилетал ястреб, или орел, и клевал его печень, которая на следующий день вновь вырастала.
