Я ходил по камере туда-сюда и чувствовал на себе ее ногти, острые, но безболезненные или причиняющие >у сладкую боль. И если я играл на ней, как на скрипке, она играла на мне, как на гитаре, и оба мы были музыканты, игравшие одновременно, — это и есть великая полнота игры единения. Позже, читая индийскую Камасутру, книгу о любви, я заметил большую разницу между азиатами и европейцами. Они — мастера, их мастерство иногда разработано до тошноты, потому их описания зачастую для нас просто смешны. Мы же — вечные импровизаторы, зависимые от силы вожделения и таланта, от опыта и от сиюминутного расположения. Для индийцев йони, то есть вульва, — объект правильной обработки. Для нас же это призрак, захватывающий нас, вводящий в заблуждение и даже способный погубить. Для них лингам, то есть пенис, — знак жизни, который следует чтить почти как божество. Для нас же — падший ангел, которого мы стыдимся, если он не хочет восстать или же если восстает не в то время, изгнанный из сферы культуры в область медицины и народного юмора. В Камасутре четко прописано в главе о почесывании, какую задачу выполняют ногти в эротике. Но итальянка знала все об этом и без книг — по ощущениям и опыту. Рукой она залезла мне под рубашку и прошлась ноготками по позвоночнику вверх и вниз — пробравшись между моих ног почти до пупка. И ноготки ни на мгновение не впились ни слишком сильно, ни слишком слабо. Восхитительно было в то же время кружить ладонью по ее животу, почти у края зарослей, осознавая то, куда в любое мгновение могла проскользнуть рука.
Здесь заскрежетал в двери ключ, легко звякнула связка ключей, дверь в камеру резко отворилась, итальянка сбежала и никогда больше не вернулась, — разнообразие притягивает — приходили другие — одинокими ночами без сна. Через строй решетчатых дверей! Новый надзиратель. Дверь. Кабинет: большое пространство с широким и длинным столом, за которым сидел молодой лейтенант с выразительными глазами, следователь, два здоровых шкафа, изразцовая печь, паркет на полу. Надзиратель ушел. Следователь движением руки указал мне место на стуле напротив себя. Перед ним лежали несколько папок и куча бумаг. Начали мы с жизнеописания от Авраама. Он писал, а я отвечал. И кто знает, какой на самом деле была его жизнь! Между делом мы еще разговаривали. Он хотел узнать меня. Выписал мне даже сигарет. А я удивлялся его спокойной вежливости. Он, скорее всего, удивлялся моей простоте — вопреки репутации, которой я пользовался. Вообще этот человек питал ко мне некую сдержанную симпатию — так иногда я чувствовал, — хотя был несчастным орудием в руках очень враждебных богов и в результате составил обвинение, абсолютно соответствовавшее их вкусам: раздутое, ложное и без единого свидетеля, но достаточное для смертного приговора. Но тогда мне и не снилось, куда все это выведет, и меньше всего то — что на суд, на разбирательство, после начала коего публика должна будет покинуть зал. Когда мы вдвоем как-то добрались до гимназии, он позвонил, и меня отвели назад в камеру. Результатом стало обещание десяти сигарет ежедневно, маленький кусочек карандашного грифеля, который я стащил со стола, немного бумаги для туалетных целей и несколько заявлений, заставивших меня поразмыслить.
