Выстрел раздался через полторы недели после появления Ликина в губернском городе. Родий выходил из ювелирного магазинчика, что как раз напротив рынка. Пуля вошла в правое плечо и, пройдя сквозь мясо, вылетела с другой стороны, ткнулась в стенку и вместе с куском штукатурки упала на землю. От удара Родия развернуло и швырнуло назад в магазинчик. Он растянулся на пороге лицом вверх. Шляпа, слетев с головы, закатилась под прилавок, и не успел Ликин подняться, как со всех сторон к нему уже неслись горожане — крепкие мужики, здоровенные бабы, детишки, девки и отроки. Никто не понял, что произошло дальше. Двое из тех, что были ближе всего ко все еще лежавшему Ликину, продолжали перебирать ногами, а их шеи уже были перерезаны-разодраны то ли клыками, то ли чем-то вроде крестьянского серпа. Владелец магазинчика, у которого Ликин только что купил какую-то безделицу, оттащил поднявшегося на ноги Родия к черному ходу во двор, а толпа, как на стену наткнувшись, остановилась перед двумя трупами и растекающейся медленной, тяжелой и парящей лужей. И кто-то закричал…
Этот крик умножился, разросся, захватил рынок и, подобно пожару в предместье, перекинулся дальше, превращаясь в утробный, ничего не говорящий рык. Потом крик вместе с толпой отхлынул от дверей лавки и, как будто выбирая новое направление, некоторое время покружил по улицам и переулкам, втягивая в себя все новые голоса, увеличиваясь и уплотняясь, а потом как-то сразу в одну секунду понесся по губернскому городу в сторону парадного подъезда гостиницы. Толпа смяла швейцара, а может быть, швейцар, только что впустивший раненого постояльца, потерявшего шляпу, сам присоединился к толпе и одним из первых бросился по лестнице вверх. Рык ощетинился револьверами, охотничьими ружьями, ножами, веревками и, не разбирая, выносил в гостинице все двери подряд. В это же время в магазинные витрины полетели камни, кто-то истошно вопил, кого-то затаскивали в подворотню, чьи-то руки разрывали ткань чьего-то платья, из окна третьего этажа вылетело пианино и, взорвавшись бессмысленным аккордом, рассыпалось клавишами, щепками, струнами по земле. Уже пахло огнем, а над городом потянулся дымок первого пожара. Кто-то кричал: «Бей жидов!» — эхом ему отвечали: «Убей китайца!» А в номере не было ни Ликина, ни его вещей, ни его собаки.
Усмирение города длилось два дня. Казаки когда нагайками, когда шашкой, а порой и стреляя, призывали горожан к порядку. Число погибших было приблизительным — около трехсот. В разных местах города опьяненные смутой и дозволенностью всего, что душа желает, горожане видели белых собак с рыжими ушами, человеческие фигуры, закутанные в темные балахоны и вооруженные кривыми, зазубренными, как серпы, ножами, и еще видели большого серого зверя. В своем донесении губернатору городской голова, вспоминая времена массового утопления китайцев и похода на Пекин, обвинил в беспорядках «социалистов», а через тридцать пять лет серьезные историки говорили на лекциях об этой смуте как о последнем всплеске движения первой русской революции. А Родий Ликин вечером того дня, когда в него стреляли, перекинул почищенную крупную ауху сидевшему на камне Урую. Справа от Уруя лежала белая собака и слизывала с морды последние капельки крови. Чуть дальше по берегу бродил здоровенный лохматый серый зверь, похожий и не похожий на медведя. А на стремнине в холодной воде мелькнуло серебром тело Луна.
