— Пока еще нет. Но думаю, что это дело нескольких минут, максимум часа.
— Может, послать за родными? Или батюшкой?
Доктор пожал плечами:
— Не вижу смысла. Не успеют.
— Ну и ладно. А то кого обвинять? А так ни тебе правых, ни тебе виноватых…
Но разбираться все-таки пришлось. По прошествии трех четвертей часа после этого разговора, когда полицмейстер уже отбыл, Родий открыл свои черные, как смола, глаза, повернулся, сел, потрогал повязку на груди, спросил у доктора:
— Карабин мой небось у Франца Гансовича?
Доктор оторопело кивнул.
— Ну, тогда я пошел. До свидания, Мадам. Я к вам еще зайду. Можно?
И действительно, в течение следующих трех лет Родий Ликин, когда бывал в Малом Париже, если не ежедневно, то раз в неделю всенепременно под вечер, а то и среди бела дня наведывался в бордель.
Карабин ему вернули. Дело же замяли не столько потому, что постаревший скототорговец Исай Ликин был фигурой значимой, не столько потому, что Штитман давно уже мешал, сколько потому что знал слишком много и вел себя слишком нагло, особенно с теми, с кем вести себя так не следовало. Было решено, что убийство охотника — вынужденная самооборона.
— …имея такую рану, покойный Штитман не мог не только попасть в молодого Ликина, но и выстрелить даже один раз не мог, однако в револьвере покойного — две стреляных гильзы, и показания свидетелей подтверждают, что в инциденте было произведено три выстрела. Это дает нам основания со всей уверенностью считать, что Штитман выстрелил первым и даже опасно ранил Родия Ликина, следовательно, выстрел Родия Ликина есть оборона, и, учитывая тяжесть нанесенной ему раны, обоснованная. Единственное, что можно было бы вменить Родию Ликину, его несколько провокационное поведение и нахождение на месте инцидента с оружием, однако, учитывая юный возраст и сопутствующий этому вспыльчивый характер, а также тот факт, что Родий Ликин пострадал в этом происшествии, мы считаем возможным освободить его от наказания… — приблизительно такую речь произнес Франц Гансович Манке, тем самым давая Родию Ликину свободу.
Фельдшер же Уфимцев сказал только:
— Я не понимаю. Пуля где-то там, в нем. Да… Должен был умереть.
В тот год, аккурат на раннюю Пасху, еще лиловый багульник на южаках не раскрылся, на Малом Заячьем зацвели красные, аж глазам больно, цветы. Таких здесь сроду не встречали, и потом тоже не было. Гончар Гришка Ященко искал глину и наткнулся. Принес домой, в Заречную, целую охапку. Смотрели, гадали, что же это такое, потому что с виду как цветы какие, а все же и не цветы. И на грибы похожи и не похожи.
