Сеголен вот-вот получит танку, все остальное теперь было не в счет. Происки Робера, страдания Тани, почта, жизнь, смерть — в глазах Билодо все это больше не имело никакого значения. Она получила его стихотворение? Прочла его? Какие чувства при этом испытала? Изумление и шок? Досаду и разочарование? Посмеялась над ним? Или же, напротив, танка ее тронула, пленила и все это только к лучшему? Всей душой желая, чтобы так оно и было, Билодо, чтобы успокоиться, воскрешал в памяти первоначальную реакцию Тани, когда она прочла стихотворение, — может, Сеголен отнесется к нему так же благосклонно? Но потом вспоминал мнение о нем Робера и опять терялся в догадках. «Дерьмо!» — вот что сказал тогда коллега. Может, он, по какой-то дикой случайности, оказался прав? По ночам Билодо преследовали кошмары. Он видел во сне огромный рот, приоткрывавшийся и произносивший одно-единственное слово:
— Дерьмо.
Рот принадлежал Сеголен, как и белые зубы хищницы и алые, ярко накрашенные губы, без конца повторявшие убийственный приговор:
— Дерьмо.
Каждый раз он вонзался в сердце Било-до ударом кинжала, ведь он знал, что это правда, что оно действительно дерьмовое, это его стихотворение, и что Сеголен тысячу раз права, что произносит его вновь и вновь, желая наказать его за глупость. Зубы Сеголен рвали танку на тысячу мелких фрагментов, бабочками разлетавшихся в разные стороны и навсегда исчезавших в бесстрастном небытии. На этих клочках бумаги Билодо видел свою сто крат умноженную печаль, свое лицо, будто отражавшееся в крохотных льдинках…
Просыпаясь после таких снов, он уже ни в чем не был уверен и тут же отправлялся совершать новый виток по замкнутому кругу своей тревоги. В такие минуты почтальон спрашивал себя, не стоит ли ему, вместо того чтобы пассивно ждать, предпринять превентивные меры. Может, написать Сеголен, все ей рассказать, сообщить о гибели Гранпре, признаться, что сам он лишь жалкий самозванец и, таким образом, хотя бы облегчить свою совесть? Но тут же одумывался и убеждал себя, что это невозможно, что так он предал бы самого себя и поставил бы крест на бесценной переписке, которая сейчас, больше чем когда-либо, представляла собой весь смысл его земного существования.
Теперь Билодо, будто маятник, качавшийся от надежды к безропотной покорности судьбе и обратно, мог со всей уверенностью заявить, что в мире нет ничего горше ожидания, помноженного на неопределенность.
