Убедившись на собственном опыте, что Робер при желании может проявлять себя человеком безжалостным и жестоким, Билодо весь остаток дня думал о том, какие формы могут принять его угрозы. Что же касается Тани, то здесь с уверенностью можно было сказать только одно: он обязан сказать правду, какой бы горькой она ни была.
* * *
Угрозы Робера не преминули обрести конкретные очертания. Явившись на следующий день на почту, Билодо ошеломленно увидел на доске объявлений ксерокопию его танки, якобы подписанную им и напечатанную на розовой бумаге для пущего зрительного эффекта. Листки с его стихотворением были разбросаны по всему отделению, в том числе и в кабинках для сортировки корреспонденции, из которых то и дело доносились язвительные смешки. Ощущение было такое, что его творение прочла вся Вселенная. Ситуация приобрела характер дежурной шутки: сталкиваясь с ним, каждый норовил намекнуть на любовь, цветы и на садоводство в целом. Не в состоянии что-либо с этим поделать, почтальон замкнулся в гробовом молчании, стоически терпя унижение. Момент, когда он разобрался с почтой и двинулся в обход участка, показался ему сущим избавлением, но три часа быстрой ходьбы так и не помогли совладать с эмоциями. Ближе к полудню Билодо направился в «Маделино», твердо решив поговорить с Таней и рассказать ей правду, но, войдя в заведение, сразу понял, что Робер со своими коварными происками его опередил: на него старались не смотреть: когда он проходил мимо, разговоры стихали; исключение составлял лишь уголок почтальонов, где дружки Робера открыто поднимали его на смех. Сам он глядел на него злобно, его нос теперь приобрел фиолетовый оттенок. Таня, увидев Билодо, сделала вид, что даже с ним не знакома, и скрылась на кухне.
— Сеголен! Сеголен! — томно ревели придурки в противоположном углу зала.
Молодой почтальон побледнел. В этот момент он многое бы отдал, чтобы оказаться отсюда как можно дальше. Он уже встал, чтобы уйти, но вспомнил, что еще не поговорил с Таней, набрался храбрости и остался. Стараясь не обращать внимания на блеяние, каламбуры и другие поэтические аллюзии, он сел у стойки.
— Сеголен! Увези меня в шлюпке на твою Гваделупку!
Билодо сжал кулаки, спрашивая себя, сколько ему удастся продержаться. Из кухни, с подносом в руках, показалась Таня. Он махнул ей рукой, но она величественно прошествовала мимо, чтобы отнести заказ почтальонам. Те не замедлили воспользоваться столь замечательной возможностью ее поддразнить и спросили, не собирается ли она в этом году отправиться в отпуск на Гваделупу. Если конечно же не ревнует к сопернице и если согласна на секс втроем. Потом заметили, что жених Либидо дожидается ее у стойки и если она поторопится, то заслужит право на еще одно стихотворение, на этот раз посвященное исключительно ей. Таня обслужила их, не разжимая губ, но было видно, что внутри у нее все клокочет. Наконец, решив, что уже достаточно помариновала Билодо, она подошла и заняла пост за стойкой, лучась холодом, способным потопить дюжину «Титаников». Что ему надо? Найти еще одну такую простофилю, как она? Дурочку покрасивее? Или, может, подопытного кролика, на котором можно опробовать свои стихи? Билодо сокрушенно ответил, что она ошибается, что он хотел бы поговорить с ней наедине, но официантка ответила, что это бесполезно, что они и так друг другу уже все сказали, а потом швырнула на стойку скомканный лист бумаги.
