– А, пустяки, просто царапина, – сказал он. – Всегда мечтал о возможности произнести эту фразу.
Но Зия уже стояла с ним рядом и закатывала рукав, не слушая его искренних протестов.
– Пятый закон Фаррелла: не гляди на это место, и оно не будет болеть.
Рана оказалась длинным, неглубоким протесом, простеньким и чистым, выглядевшим именно тем, чем он был, не более. Пока Зия обмывала руку и плотно стягивала края раны похожими на бабочек латками пластыря, Фаррелл рассказывал ей про Пирса-Харлоу, норовя так подать это малопривлекательное происшествие, чтобы получилась безобидная и глупая похвальба. Чем пуще он старался ее рассмешить, тем напряженнее и резче в движениях становились ее руки – по причине сочувствия, боязни за него или всего лишь презрения к его глупости, этого он сказать бы не смог. Не в силах остановиться, он продолжал пустословить, пока она не закончила и не встала, что-то бормоча про себя, словно застрявшая в дверях дряхлая попрошайка. Фаррелу показалось сначала, что она говорит по-гречески.
– Что? – переспросил он. – Вы должны были знать об этом?
Она повернула к нему лицо, и Фаррелл пришел в замешательство, внезапно поняв, что эта странная, лукавая, коренастая женщина охвачена гневом на самое себя, столь неистовым и неумолимым, словно именно она и отвечала за поступки Пирса-Харлоу да и попытку ограбления совершила сама, по рассеянности. Серый взор потемнел до асфальтового оттенка, в воздухе кухни запахло далекой грозой.
– Это мой дом, – сказала она. – Я должна была знать.
– Что знать? – снова спросил Фаррелл. – Что я напорюсь рукой на нож какого-то предприимчивого бандита? Я и сам этого не знал, так вам-то откуда?
Но она продолжала качать головой, глядя на Брисеиду, сжавшуюся в комок и скулившую.
– Нет, не снаружи, – сказала она, обращаясь к собаке.– Теперь уже нет, с этим покончено. Но это – мой дом.
Первые слова упали мягко, как листья, в последних слышался свист и шелест метели.
– Это мой дом, – повторила она.
Фаррелл сказал:
– Мы говорили о Бене. О том, что он, в сущности, старше вас. Мы только что говорили об этом.
Ему казалось, что он ощущает, как в тишине ее гнев нагромождается между ними, зримо скапливаясь вокруг большими сугробами, полями статического электричества. Она взглянула на Фаррелла, сощурилась, словно его потихоньку относило прочь от нее, и наконец, обнажила в холодном смешке мелкие белые зубы.
– Ему нравится, что я стара, умна и нечестива, – сказала она. – Нравится. Но сама я иногда ощущаю себя, как – как кто? – как колдунья, королева троллей, заворожившая юного рыцаря, чтобы он стал ей любовником: колдовство ее будет действовать, пока кто-то не произнесет при нем определенного слова. Не волшебного – обычного, какое можно услышать на кухне или в конюшне. И как только рыцарь услышит его, всему конец, он ее бросит. Подумайте, как ей приходится оберегать его – не от магов, а от конюшенных мальчиков, не от принцесс, от кухарок. Но что она может сделать? И что бы она ни сделала, как долго это продлится? Рано или поздно кто-то да скажет при нем "солома" или "швабра". Что она может сделать?
