Но все же ты сделал именно это – привез стеклянную банку в провинциальный город, чтобы тебе сдавило горло. Ты пройдешь районы поисков, а потом в серой возможности опасности последним поездом попытаешься вернуться домой, чтобы залатать дырки. Нежное умиление ущербности чужих строений, попытка объяснить нескладывающиеся события небрежностью советской застройки, зигзаги зыбкой тревоги прокладывают путь мимо илистого (летом) озера с грязной коркой льда, мимо детей, которые радуются, и их родителей, которые радуются, что у них есть дети, – а главное, и те и другие отделены от ущербности строений и небрежности советской застройки, и от того, что через пятнадцать лет кто-нибудь привезет стеклянную банку к грязному льду, чтобы подносить снег и венозные сгустки новому поколению. Более правильно (для людей из пригородной электрички) было бы позвонить и попросить встречи, сообщить, что ты запутался в координатах его детства, и тебе требуется если не мизеркордия резкого направления к световым пятнам поезда до Москвы, то возможность обменяться речевым потоком так, будто вам есть о чем говорить. Если бы ты полагал, что твои чувства являются причиной для разговора. Или, если бы существовали гипотезы версий твоего нахождения, формирования рядом с грязным прудом его детства, где, наверное, он в серой шапке пытался поймать отит, или, если бы у тебя было внятное объяснение, почему твои чувства более значительны, чем другие чувства, и поэтому о них стоит говорить – например, как серпентологи устремляются в камыши, чтобы узнать друг друга поближе, сверяя флуоресцентные пятна на черепе крохотного ужа. Здесь – все нелепо, а еще этот сумрак, и 50 евро – это еще больше, чем было раньше, и ты готов оставить шарф на снеговике из обоссаного снега, но и это никак не поможет. Нет ничего позорнее влюбленного, разве только рассказ о влюбленном, но при этом не сообщение на ухо во время ланча – знаешь, я тут влюбился – маленькая сиюминутная искра, обоссаный снег, первый тюльпан и рентабельность, которая поднялась навстречу чужому телу. Есть вещи гораздо хуже – потерять девственность (именно, как отдать что-то кому-то, что потом нельзя отдать повторно и нельзя обесценить, когда захочется, – а обязательно захочется обесценить), поехать добровольцем на Донбасс (потому что никто из твоей референтной группы не полюбит тебя в общем-то никакие другие стоп-сигналы, о которых говорят, не действуют, кроме практики говорения, но твоя речь так легко легла в эту промоину, что и там, на другом берегу речи, ты никому не нужен – твои слова отбракованы, так что лучше не ехать добровольцем на Донбасс, – при этом ты знаешь, что именно там внутренностям станет так страшно, что естественные реакции отучат тебя говорить непонятно, частное горе, промокшее под градом, сойдет на нет – будет застрелено – будет распято – или будет показано, что оно было распято – сладкое пробуждения без эрекции, а еще тусклый свет, что все, скорее всего, закончится плохо, но достаточно скоро – и это позволит тебе удалить свой профиль в Фейсбуке, разорвать токсичные обязательства перед матерью, попытаться нарастить цельность – слепить себя из обоссаного снега), гей-любовь в провинциальной школе конца 90-х – но тебе и имеющегося выше крыше. Тебе не по карману говорить о своих чувствах, как о естественном дыхании. С легкостью – поднимать накал, сообщая о разбитом черепе в 2004 или как скинхеды на твоих глазах забили Ш.
