Одним словом, в то время, как я пытался представить себе грядущий век, исходя из величественной панорамы настоящего, перед моими глазами возникал веселенький апокалипсис: после еще нескольких перипетий в мировой политике и точно спустя две минуты после того, как всемирная конференция приняла окончательное решение о разоружении с целью спасти мир, со всех концов Земного шара во все концы того же Шара летят обыкновенные, мощные, сверхмощные и суперсверхмощные А-бомбы, и наша планета горит, как спичка, то, что остается от спичек, — обугленная фосфорная головка… Так, не достигнув еще своего совершеннолетия, человечество исчезало вместе со своим миром и цивилизацией, со всей своей историей, со всем своим блестящим будущим… Да, но эта идея казалась мне совсем уж примитивной. Газеты и радио давно уже ее муссировали. Кроме того, мое внутреннее чувство, обостренное знаниями из области истории и современности, подсказывало мне, что атомная война — далеко не единственная и даже не самая большая опасность. Особенно ясно мне это становилось после нескольких рюмок саке. «Нет, говорил я себе, настоящая опасность — витает в воздухе. Крики об атомной войне только ее прикрывают. Опасность — невидима, но она должна стать видимой — сначала для меня самого, потом для французов, потом для всего человечества. Естественно, если у него есть намерение спастись».
Я чувствовал себя, как человек, который уверен, что за его спиной кто-то стоит и смотрит на него страшными глазами, но, всякий раз оборачиваясь, как бы быстро я это не проделывал, — я не находил никого. Мысль моя катилась, как яйцо по наклонной плоскости. Где нужно было остановиться? Как закрепить это яйцо?
Роль Колумба совершенно неожиданно сыграла моя старая приятельница мадам Женевьев.
Между мной и мадам Женевьев существовала взаимная симпатия с того момента, как она поступила на работу в качестве привратницы нашего кооперативного дома. Мадам Женевьев явно выделяла меня из числа других обитателей шестиэтажного здания — может быть, потому, что я был одним из немногих глав семей, которые всегда возвращаются домой до десяти часов вечера, не теряют ключей и не будят ее, чтобы открыть им дверь. А когда она узнала, что мой отец был в свое время машинистом в метро, как и ее покойный супруг, она стала относиться ко мне совсем как к своему человеку.
— Ах, мсье Луи, мы с вами знаем, какое грязное дерьмо — жизнь, любила говорить мне она, что являлось выражением ее особого доверия.
