А в Минске лютой морозной ночью на 13 января 1948 года Михоэлса позвали на свадьбу. В номере Михоэлса находился уже собравшийся уходить режиссер Головчинер, когда зазвонил телефон и Голубов взял трубку. В своей книге «Записки баловня судьбы» я писал об этом: «Недолгий разговор, и Голубов, прикрыв трубку, сказал, что звонит его однокашник по институту… у кого-то из близких сегодня свадьба, и друг узнал, что Голубов приехал с Михоэлсом. „Володя! Упроси его, умоли! Если Соломон Михайлович заглянет хоть на полчаса, это будет молодым память на всю жизнь…“ Уверен, что Михоэлс и минуты не колебался: свадьба так свадьба! Какие они теперь, еврейские свадьбы, женихи и невесты, свадебные гости в полутемном, разрушенном нацистами городе, который жив, строится и играет свадьбы…»
Версия, для меня единственная, но не принятая многими, получила теперь документальное, казенное подтверждение: все именно так, как рапортовал генерал Огольцов начальству и как спустя несколько лет он покаянно писал на имя Берии: через агентуру приглашение в ночное время в гости и машина, поданная к гостинице.
Но вот подозрительное несовпадение: на него должен был обратить внимание уголовный профессионал Берия. По Огольцову, жертвы были убиты на территории загородной дачи министра госбезопасности Белоруссии, вывезены на малолюдную улицу города, после чего на них «произвели наезд грузовой машиной». Цанава объясняет по-другому: на его даче Михоэлса и Голубова не убивали, их привезли мертвыми («они немедленно с машины были сняты»), на даче их раздавили грузовой автомашиной, а к полуночи трупы были «отвезены и брошены на одной из глухих улиц города».
Можно предположить, что «технические исполнители», не посвященные в то, сколь высокая миссия выпала им, схалтурили: убили и, не угрызаясь, проехали по телам убитых на легковой машине; начальство, согреваясь коньячком за столом у Цанавы, едва ли наблюдало за подробностями казни. Поэтому и потрясенный Зускин, ослепший от горя и накативших страхов, и два опытнейших медика — Збарский и Вовси, как пишет Наталия Михоэлс, «видели чистое, неповрежденное тело…». Збарский несколько часов готовил Михоэлса к последнему трагическому выходу к народу в фойе ГОСЕТа, уж он-то заметил бы разрушение «раздавленного тела». Зимняя одежда — шуба — защитила тело при наезде легковой машины.
Близкие Михоэлса, как многие другие, и я в том числе, считали, что расследование минского убийства было поручено Льву Шейнину и он, совершив в этой связи какую-то ошибку, был изгнан из органов прокуратуры, а затем и арестован. «Как могло прийти в голову опытному и достаточно искушенному человеку заняться таким опасным делом? — недоумевала Наталия Михоэлс. — Это осталось для нас загадкой». Я печатно откликнулся на ее недоумение, сказав, что такова была работа, служба Льва Романовича Шейнина, одного из расторопнейших подручных Вышинского, что не ему было решать, «заняться» делом Михоэлса или нет; ему могли приказать принять следствие на себя, полагаясь на его лисье чутье и ум, на то, что подобно Кагановичу, он все поймет и даже в роли следователя не станет спрашивать
