— А я был убеждён, что я на болоте… — он попытался продолжить разговор, хотя она снова тёрлась о него своим бедром и, возбуждённая, тяжело дышащая, лизала его шею и за ушами так, что по нему пробежала дрожь.
— А как же муж? — он попытался её успокоить. Даже оттолкнул её и отодвинулся в сторону, но она снова прижалась к нему.
— Не беспокойся. Он спит… Да если бы и не спал. Он ведь не встаёт с кровати, — выдохнула она и привалилась к нему с открытым и влажным лоном, и это всё-таки возбудило его, вопреки нежеланию.
— Совсем недавно ты его объезжала… — в его словах был и упрёк, и презрение, потому что та влага, с которой она тёрлась о его бок, скорее всего, была спермой её мужа, больного бог знает какой болезнью…
— Значит ты видел, — деланно удивилась она.
— Нет, — решительно возразил он.
— Знаешь, это… с мужем, — вздохнула она, — сплошная мука. Ты даже представить себе не можешь. Не знаешь, каково приходится женщине. Я готова его убить, когда он непрестанно пристаёт с просьбами. И, наверное, убью, если он вскорости не сдохнет. Или себя… Долго я не выдержу. Чувствую себя… как тебе поточней сказать… Чувствую себя… — она всхлипнула. — Ох, если бы ты знал, — она пыталась подавить рвущийся из неё плач. — Я его никогда не любила… Но желала ему добра… Всегда старалась… Всегда хотела…
Он прижал её к себе и легонько погладил по волосам.
— Ты не знаешь, каково женщине… — она не могла справиться со слезами и громко зарыдала, так, что, вероятно, было слышно в кухне. — Этого никто не понимает… никто не знает, как это болит… Когда всё не имеет смысла, какое бремя эти дни и годы…
— Перестань, ведь он услышит, — успокаивал он её.
— А мне всё равно… Пусть сдохнет…
Он понял, что нет смысла утешать её, так будет ещё хуже, потому что она станет жалеть себя ещё больше, поэтому он дал ей выплакаться и смотрел в потолок, пытаясь подавить неловкость, в очередной раз переплетающуюся с какими-то неясными мыслями и раздражением. Она рассказывала о своём несчастье и обманутых мечтах… Он слушал вполуха. То, что она говорила, казалось ему неважным, даже лживым, какой-то сплошной жалостью по отношению к себе, жалостью, которую нельзя оправдать. Да и сочувствия это не заслуживает. По правде говоря, когда она замолчала и только всхлипывала, приглушённо рыдая, он слушал это с большим интересом. Эти, то длящиеся, то сдавленные, вскрики, вопреки их фальшивой основе, на самом деле означали боль и тоску. Может быть, мольбу и крик о помощи… они могли стать музыкой. Могли стать душой, которая хочет выразить себя, которая ищет выход из лабиринта ошибок, спасения от глухого нескончаемого одиночества и бессилия.
