Лихорадка немного спала. И дышать тоже стало легче. Но голова всё-таки немного кружилась, а тело было слабым и квёлым, поэтому он завернулся в одеяло и прежде всего попытался забыть о пережитом кошмаре и обо всём, что пробуждало беспокойство и какие-то неприятные видения, которые прогоняли сон. Но потом, через некоторое время, он всё-таки заснул и, скорее всего, спал бы глубоко и спокойно по крайней мере до полудня, если бы Михник не ввалился в кухню и не сбросил с грохотом возле плиты охапку дров. Он сделал это нарочно. Однако Рафаэлю удалось скрыть беспокойство, разбудившее его, буквально вытащившее из сна; ему ещё долго не удавалось унять дрожь в руках и ногах.
— Доброе утро, — как можно более спокойно обратился он к старику. Услышал в ответ какое-то непонятное бормотание — скорее всего, недовольное; старик вёл себя так, будто всё, связанное с переноской дров и их укладкой возле плиты, никак нельзя было выполнить без грохота и что он ничуть не виноват, если этот грохот кому-то мешает спать.
— Господин Михник, — начал Рафаэль, но в тот же миг передумал и после небольшой паузы сказал, что прежде, чем начать спевки, нужно как-то расчистить дорогу, которая сейчас совершенно непроходима. Но Михник молчаливо и медленно складывал дрова в ящик и не собирался отвлекаться от этого занятия. Он был бледным. Осунувшимся. Под глазами — большие тёмные круги. Только резко вздёрнутый нос и белые, по-прежнему ухоженные усы и борода придавали его виду решительность и твёрдость. Весьма ухоженная внешность, которой не всегда можно доверять…
— Что касается дороги — это не важно, — аккуратно сложив все дрова, пробормотал он и с трудом выпрямил согнутые в коленях ноги. Он даже не посмотрел на кровать, выходя из кухни. И Рафаэля охватило чувство вины. И одновременно гнева и боязни. По сути дела, он должен как можно раньше поговорить с Эмимой, поговорить обо всём, тем более о Михнике, потому что старик ведёт себя отвратительно и это не приносит пользы ни ему самому, ни Рафаэлю. Он собирался упомянуть и о возможном приезде инспекторов в связи с празднованием Рождества. Правда, если об этом поразмыслить более трезво, такая возможность маловероятна, но полностью исключить её тоже нельзя.
Он знал, что Эмима придёт затопить плиту и поставить чай, поэтому поправил одеяло и подушку и устроился так, чтобы скорее сидеть, чем лежать, это казалось ему более подходящим, если она присядет на кровать. Он и волосы, усы и бороду слегка привёл в порядок и потом с задумчивым видом и скрещёнными, словно для молитвы, руками стал разглядывать стену, а немного позже — картину, которая напомнила ему о Куколке и о её Врбане, вероятно, означавшем какую-то старую языческую глупость, с которой человек время от времени встречается в захолустье. И удивляется. Не может поверить, что люди на самом деле настолько суеверны. Хоть плачь, хоть смейся, но это так. Если бы они не были настолько уверены, что этот злодей может накинуться на их баб, они бы ни с того ни с сего не назвали бы его Врбаном. Не дьяволом, или чёртом, или как-то иначе, как говорили в то время. Но если человек верит в дьявола, он точно так же может верить в сатира или в какого-нибудь Врбана, если уж он так решил…
