— Я ничего не имею против, господин Михник… Абсолютно ничего, — вздохнул он, словно само собой разумелось, что всё происходящее он очень хорошо понимает и что ему очень жаль, ведь такое драгоценное и вместе с тем несчастное существо должно ожидать на морозе.
Потом, развалившись на стуле, снова наполнил стакан.
Её звали Эмима… Она дышала совсем тихо, как-то потаённо и испуганно — словно даже во сне чего-то остерегалась. Профессор же время от времени всхрапывал или чмокал губами. Они даже ни разу не пошевелились с тех пор, как потушили свет и, полуодетыми, улеглись спать.
Часы противно скрипели, ветер налетал порывами и стучал в окно веткой груши.
Рафаэль безуспешно пытался заснуть, лёжа на жёсткой скамье возле печи. Он всё ещё был во власти волнения и замешательства, что-то непонятное продолжало клубиться в голове, жар, исходивший из печи, мешал дышать, вновь и вновь подогревая выпитое и подкрепляя всё то беспокойство, которое стучалось в его мысли подобно ветру.
Она была почти ребёнком.
Длинные тонкие пальцы боязливо погладили его ладонь, а в мягких темных глазах на миг промелькнула улыбка, словно тихая и такая же боязливая далёкая мечта.
Он не заметил в её поведении никакой надменности или избалованности, хотя всё время ожидал увидеть именно это, хотя знаменитый профессор Михник буквально таял и распускал слюни от восторга и готовности услужить.
Впрочем, когда через некоторое время она снова вторглась в его мысли, он должен был признать, что ничего особенного в ней нет. На вид ей лет семнадцать, как раз тот возраст, в котором все девчонки бывают робкими и — так или иначе — мечтательными. С такими никогда не знаешь — имея в виду талант — как там всё обернётся позднее. Даже самые опытные профессора не могут этого знать. Более того, впоследствии учителя сильнее всего разочаровываются именно в своих самых больших надеждах. И в такой же мере в себе самих. Часто случается, что эти испорченные старые козлы влюбляются в таких девиц — именно это — всё яснее казалось Рафаэлю — относится к Михнику. Чем больше он размышлял о приторной услужливости старика по отношению к девушке и обо всём, что тот делал для неё и что говорил о ней, о масляно-размягчённых взглядах, которые старик, оказавшись рядом с ней, никак не мог скрыть… тем сильнее Рафаэль убеждался в том, что всё это — отнюдь не воспитательный приём, а всего лишь глупость влюблённого старика, страдающего скрытой формой сумасшествия.
