Распростившись с монастырем, я возвратилась на лето домой, но меня тяготила домашняя жизнь и нудные разговоры. Я дерзила маме, чуралась отца и чуть не все время торчала наверху, примеряя платья — свои и мамины. Как-то из деревни пришел мальчишка и передал, что Джек будет ждать меня в три часа. Мама сказала, у нее такое предчувствие, что это добрый знак. Я хорошо сдала экзамены, и она рассчитывала, что Джек раскошелится фунтов на десять, а то и на двадцать. Дай бог, чтобы она была права: я мечтала об элегантности, а какая элегантность без денег. Джек поджидал меня у лавки — он примостился на подоконнике, лихо, как плащ тореадора, перебросив через плечо клеенку. Он весь лучился и начал махать мне шагов за пятьдесят.
— Какое зрелище! — Джек встал, кивком дав мне понять, что нам не стоит сидеть на виду у деревни. Занавески в лавке были опущены, и я спросила, не короткий ли у него сегодня день. — Нет, но ваш покорный слуга сам себе хозяин, — сказал он, огромными шагами взбежал по холму, и вот он уже миновал часовню, миновал кладбище.
— Куда мы идем? — спросила я.
— В мою загородную резиденцию, — ответил он.
Пошел дождь, сначала он едва накрапывал, потом разошелся вовсю, и Джек, воспользовавшись случаем, галантно накрыл мне плечи клеенкой. Мы дошли до самого конца дороги, поднялись проселком, и нашим глазам открылся одинокий намокший от дождя дом. Джеку не терпелось побыстрее добраться до него. Калитки еще не было, и Джек приподнял проржавевшую колючую проволоку, чтобы я пролезла на буйно заросшую крапивой лужайку вокруг дома. Дом казался заброшенным, окна в нем были грязные. Крыса проворно юркнула в дыру под бирючинной изгородью, но Джек если и заметил ее, то виду не подал. Птицы под стрехой заметались и подняли крик — они, казалось, сердились на нас, сочтя наш приход посягательством на свои владения. В поле за колючей проволокой пасся дряхлый ослик, шкура у него была в проплешинах, он глядел на нас, но не ревел. Джек бубнил, что попозже разобьет клумбы, а еще он подумывает завести трельяж, чтобы в июне по нему вились розы. Сейчас стоял июнь, но цвели только крестовник и лютики, желтые и яркие до рези в глазах.
Прямо тут же, не отходя от колючей проволоки, Джек стал показывать мне дом, привлек мое внимание к полукруглому окну над дверью — неогеоргианскому, по его определению, к двери из сосновых досок. Но как он ни нахваливал дом, дом оставался самым что ни на есть заурядным и неказистым. Квадратный, в два этажа, с фасадом, оштукатуренным каменной крошкой и выкрашенным поверх нее в грязно-желтый цвет. Окна без занавесок, смотревшие в запущенный сад, напоминали долговязых плакальщиков. Привлекательным, если к этому дому применимо такое выражение, в нем только и было что местоположение: он стоял на косогоре, и из него открывался прекрасный вид на луга и пашни, тянущиеся до самой дороги. Я подошла поближе, хотела заглянуть вовнутрь, но Джек остановил меня. Дом следовало обозревать строго по порядку и под его водительством. Не совладав с нетерпением, я все же заглянула в окно, и передо мной предстал голый пол, заляпанный краской, и мраморный камин, нелепо воздвигшийся посреди комнаты. Из каррарского мрамора, пояснил Джек. Камин символизировал величие его притязаний. Джек сказал, что дом нуждается в кое-каких доделках, но прежде всего в женской руке и верном женском глазе, безошибочно определяющем, куда поместить зеркало, куда поставить безделушку, какой портрет повесить над камином, чтобы пребывание в доме духовно обогащало. Я слушала бредни Джека, а сама досадовала, что испорчу и зазеленю в высокой мокрой траве новые бежевые босоножки. Гадала, сумеем ли мы вернуть Джеку деньги, которые он внес судебному исполнителю. Не исключено, что Джек был по-своему вознагражден — наверное, пироги, грудинка и даже вышитая скатерть могли хоть отчасти возместить долг. Но меня это мало трогало. Я мечтала улететь прочь из дому и в мечтах забывала о том, что как бы далеко ни залетела и как бы высоко ни занеслась, я неотторжима от этих людей.
