И язык его — бритва, и в правой руке его бритва!
Два клинка на меня: согласись, что неравная битва!
Каждый день, подвизаясь над высшей из царских голов,
Мне кидает он в душу каменья заносчивых слов!»
И ответил дастур: «Не смущайся, но истины ради
Испытай, может статься, стоит он ногами на кладе?
Как появится с бритвой, цирюльника ты упреди:
«Здесь обычно стоишь, но сегодня туда перейди!»
Если будет спесив, так рубить ему голову надо,
Если ж нет — поищи, где стоял он, зарытого клада».
И, смиренной послушен природе, недавний «эмир»
Стал на новое место, как дал указанье визир.
И едва отошел он и стал в расстоянии неком,
Показался халифу он вовсе другим человеком.
И совсем не болтает — как будто с завязанным ртом, —
И глаза и язык безупречно учтивы притом.
До тех пор, как цирюльник обычного места держался,
Образ царственной власти в простецкой душе отражался.
Но едва с того места сойти поспешил поскорей,
Стал цирюльником вновь — открывай себе лавку да брей.
И халиф приказал, и вскопала то место лопата, —
И явились сокровища, скрытые в землю когда-то.
На сокровища став, что до срока таиться должны,
Всякий станет речист, отмыкает он двери казны.
Но казна Низами всем открыта, кто ищет совета,
Грудь свободна от праха, и сердце исполнено света.
