— Там начинается Азия. Наш бар — последняя рыцарская застава на этом рубеже. Мы выстоим.
И мы выстояли до утра в сознании своего рыцарского долга.
Мне вспоминается этот эпизод, поскольку в сегодняшней части Дневника возвращения я хочу рассказать о том, что такое моя личная Польша. Не Польша как объективная реальность, — такой Польши, наверное, просто нет. Польша идентичная для всех поляков, одна и та же для всех и каждого, если и существует, то лишь как идея. Зато Польша физическая, воспринимаемая чувствами, у каждого несколько иная.
Само собой разумеется, важно прежде всего место, где человек родился и вырос. Так что для меня Польша — это Краков, воеводство краковское и частичка жешовского. Но и это все еще только понятия, их масштаб слишком велик. В одном иллюстрированном журнале я как-то увидел серию цветных фотографий: вначале — земной шар, крохотный, голубой, какой-то из-за этой голубизны подозрительно безмятежный, тревожно оптимистичный посреди безнадежной черноты космоса. Затем северо-американский континент, затем нечто вроде кожной болезни под микроскопом с надписью «Чикаго», затем светло-зеленый прямоугольник, геометрически точный, даже без подписи ясно, что это футбольный стадион, затем другой прямоугольник, одеяло, на котором загорает молодой человек в плавках. На следующем, последнем изображении, крупным планом — только его рука, лежащая на одеяле, и темные очки, которые он держит за оправу указательным, средним и большим пальцами. Хоть это и не относится к теме, хочу предостеречь, что с помощью шпионских и прочих спутников нас фотографируют постоянно, не знаю каждый ли квадратный сантиметр земной поверхности каждую минуту, но нет никакой уверенности, что не фотографируют как раз тот самый ноготь, которым мы в данный момент чешем свой нос. На всякий случай посоветовал бы всегда содержать ногти в чистоте.
Так вот, моя Польша, если перескочить сразу к масштабу наименьшему, это одеяло, расстеленное под яблонями в саду возле деревянного домика в селе Боженчин, уезда Бжеско, а на нем младенец, по всей вероятности, слишком тепло одетый в соответствии с модой 1930 года. То обстоятельство, что тогда из космоса никого еще не фотографировали, не имеет ни малейшего значения.
Собственно говоря, на этом кадре и следовало бы остановиться, поскольку возможностей делать фотоснимки в другом масштабе, в других местах и в другие моменты существует бесконечное множество. А бесконечная возможность означает невозможность, во всяком случае невозможность в масштабе времени, которое еще осталось у меня до завершения жизни. Сколько его осталось — неизвестно, но уж наверняка меньше, чем было в 1930 году, и меньше, чем минуту назад. Мне бы начать писать это в момент рождения, что — как известно — тоже было невозможно, и продолжать все шестьдесят шесть лет и шестнадцать дней, то есть до сегодняшнего дня, без малейшего перерыва, что также превосходит мои возможности.
