…И с каждым днём делался Иисус всё невыносимее…
Разваливались скалы слоеным тортом, когда Христос ставил ногу на вековой камень, отступала вода, когда Христос наклонялся к дрожащему зеркалу, дабы омыть руки. Раньше всё было по-другому: природа как-то реагировала не столь бурно, да и апостолы жили рядом с учителем в вере и не плелись по городским дорогам сомневающимися фанатиками. Изменилось что-то в мире, изменилось что-то в учителе, и апостолы почувствовали эти перемены. А Иисус, почувствовал ли он? Точно никто не мог ответить: ни всезнающие пески, ни всевидящие птицы, ни всепроникающие грозы. Христос по-прежнему был сыном божьим, по-прежнему его наполняли удивительные способности исцелять и устрашающие блики ясновидений, только вот непонятная пассивность возрастала с каждым днём… «Да он только и делает, что ест и спит. Ещё, правда, всё время упрекает вас…», — однажды тихо сказал апостолам, сидящим у костра, худощавый мальчуган, когда спокойный учитель уже передавал своё тепло покрывалу…
«Уйду я от него! Ой, Уйду…», — обычно повторял про себя Пётр, выслушивая очередную Христову жалобу, и ностальгически вгрызался в воспоминания о днях светлых. Живо представлял он себе картину: жара — пот стекает реками, ветер поднимает пыль в воздух, тупые рожи, вымазанные какой-то дрянью, червивые яблоки, червивые зубы, но всё это как будто за массивными прозрачными воротами, зачиненными на десятки замков. Ведь Иисус рядом. И все эти страдальческие пьяные лица перестают быть такими безобразными и, кажется, становятся способны впитывать свет божественных слов, когда Христос взмывает в своей красноречивости в небо — амвон. Лёгкой и изящной птицей парит он… Вот он подлетает к воротам, касается гладкой поверхности, и те, в момент, разлетаются на множество мелких кусочков светлячков, не способных поранить. Начинается проповедь. Лица делаются серьёзными, трезвыми, жара перестаёт донимать, всё и все становятся внимательными слушателями. А сердце Петра пляшет — так ему легко и тепло… Пляшет и качает кровь, как никогда раньше…».
