Дальше идут трагикомические эпизоды. Нейгауз, узнавший об измене жены, бросающийся бить Пастернака партитурой и тут же кидающийся следить, не поранил ли он драгоценную, гениальную голову друга; сам Нейгауз, который трижды умоляет Зинаиду Николаевну вернуться, а одновременно у него роман на стороне и рождается ребенок от будущей новой жены; Пастернак, который травится йодом и лежит потом в квартире у Нейгаузов и за ним ухаживает Зинаида, и вот отсюда этот образ двух белых рук, огромных, как лучи, наклоняющихся к нему; история с Женей, мучительные ее просьбы «пусть Зина займет свое место», маленький совсем Женя-сын, который с поленом, выхваченным из вязанки дров, пытается не пустить отца к Зинаиде… Когда я спросил у Евгения Борисовича, было ли это на самом деле, он сказал: «Ну что вы?! Такого не выдумаешь…»
И вдруг после этого вот такой рай, счастье, обновление… «Второе рождение». Все мы помним, конечно, «Вторую балладу» – стихи, которые мало кто из нас не читал возлюбленной на пустой даче, либо заполучив ключи от нее, либо привезя ее на свою, и все мы помним эти ночные дождливые шелесты, рассыхающийся дом, протекающую крышу и шум деревьев за окнами:
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два сына,
Как только в раннем детстве спят.
Все это внезапное чудо второго рождения, которое разрешается временным компромиссом с происходящим. Надо сказать, что и Зинаида Николаевна вообще была очень похожа на Советскую власть и поэтому ее любила. Когда-то ей Пастернак сказал: «Зина, я очень хотел бы умереть у тебя на руках». Так оно, кстати, и сбылось. Действительно, с Советской властью умирать, может быть, и хорошо, но жить как-то с ней не очень. По многим параметрам. За нее и умирать неплохо, но вот жить с ней совместно – это, конечно, не то.
Не случайно Зинаида Николаевна с ее какой-то простотой и с несколько лобовой такой, я бы сказал, нерассуждающей большевистской ясностью – ну, «выстрелы, выстрелы, вы того же мнения», чего уж там! – конечно, Зинаида Николаевна могла вполне, как она сама вспоминает, над гробом Пастернака испытывать мучительный соблазн сказать: «Прощай, настоящий большой коммунист!» Но, как она пишет, «что-то остановило меня». Вот возблагодарим это «что-то», потому что, чего доброго, она бы это сказала. Она вообще много чего сказала. Она говорила: «Мои дети сначала любят Сталина и только потом маму» – в ней была вот эта здоровая бытовая советскость.
