Эта жестковыйная, хотя и очень комнатная иудейская мораль никак не может ему простить, что он встал на путь ассимиляции. И то, что сказано романе о евреях, – это, наверное, самое точное, что сказано там, но и самое жестокое. Надо было ну в очень сильном раздражении пребывать, чтобы такое написать – о том, что не увидели, не почувствовали христианство, не поняли его все эти люди, которые его же и породили, и предпочли ему вечную маску юродства, маску трагического шутовства. «Этот праздник, это избавление от чертовщины посредственности, этот взлет над скудоумием будней, все это родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их племени. И они видели и слышали это и это упустили?» Он говорит очень жесткие вещи, точно описывая еврейский дискурс, такой всегда нарочито слабый и трогательный, а внутри всегда страшно сильный, жестковыйный, в каком-то смысле непобедимый. Вот эту маскировку страшной внутренней силы такой внешней слабостью, кротостью, трогательностью, беспомощностью и так далее.
Все, что там сказано об этой маске, все, что сказано об этом сочетании иронии и скорби, которым подменено настоящее христианство, которого они просто не увидели, не почувствовали его – все это сказано человеком в состоянии предельного раздражения и против собственной природы, и природы окружающих его людей, но ничего не поделаешь, вот этот упертый принципиальный иудаизм, который так старомоден на фоне христианства… Ну вот замечательно же сказал в свое время Мережковский: «Когда-то греческая философия казалась мне вершиной горы, а потом я поднял голову и увидел, что над горой есть звезды – вот это было христианство». Вот точно так же Пастернак не может понять иудейского ползучего упрямства, иудейской верности Каббале, иудейской верности Закону, Букве, Книге. Все это для него совершенно непонятно. Это для него какие-то ползучие, горизонтальные вещи, тогда как он уже видит только вертикаль.
Еще более горькие, раздраженные слова говорятся о русской действительности, когда пришла революция, когда увлеченный ею доктор говорит: «Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!» Это не очень докторские, не очень живаговские слова. Но тем не менее это последняя стадия раздражения глупостью, гниением, разложением. Это пастернаковское увлечение –
Опять фрегат пошел на траверс.
Опять, хлебнув большой волны,
Дитя предательства и каверз
Не узнает своей страны.
