— Что… что ты говоришь? — взволнованно спрашивал он.
— Очки… очки сними… какой же кавалер в очках! — терзала она шопотом насторожившийся фирсовский слух и увлекала на лавочку возле каких-то высоких ворот.
И опять, как ни близка была опасность, у Фирсова закружилась голова, и радужные лохмотья закачались в глазах. — холодные губы Вьюгù снова ворвались в его лицо. Милицейские проходили как раз мимо, и близость беды усиливала отчаяние ее внезапной страсти.
— Увлекаются! — одобрительно, но и не без зависти, сказал один из них, вспомнив, может быть, и о своей, от которой оторвал его служебный долг. — Ишь, ведь, как она сосет его! — И едва он сказал это, все остальные сочувственно покрякали на разные голоса.
Чужим искусным голосом вскрикнула Манька, как бы устыдясь свидетелей ее нескромной ночной шалости. Их поспешное бегство никому бы не показалось подозрительным. Догадливо путая следы, они бежали через проходной церковный двор и принуждены были спрятаться на паперти, когда совсем невдалеке взвился пронзительный свист и несколько мгновений метался над спящим кварталом. На луну набежало облако, и очарование ночи померкло.
Развеселясь избегнутой бедой, Фирсов снова попытался привлечь к себе Вьюгý. (Они стояли на крытой, высокой паперти старенькой церквушки.) Вьюга ударила его по руке и засмеялась.
— Не дури, не дури, говорю, — сказала она совсем сухо. — Я думала: в очках, значит — умный. Раз попробовал и уж во вкус вошел? И пальто запахни, простудишься! Ну, чем, чем ты обольстить меня можешь? Что ты умеешь, кроме своих писаний! Да я и имени твоего-то не знаю толком. — В ее голосе скользнула непонятная мягкость. — Жена-то старая, что ли?
— Жена всегда старая, хоть бы и молодая была… — обидчиво облизал губы Фирсов. Каждый камень здесь с жадностью впитывал людское тепло, а Фирсову все мерещился откуда-то горячий ветер — Ты просто так полюби меня… я тебя сразу почувствовал, я открыл тебя! Ведь ты одна, совсем одна, — я знаю. И я все, все умею. Я строю города, творю людей, миры воздвигаю в человечьей пустоте… — И он болтал еще какой-то вздор, оправдываемый лишь понятною разбудораженностью его чувств.
— А не боишься ты, что, может быть, Аггей стоит вон там и подглядывает, как ты меня с толку сбиваешь? Ну, уж ладно, пошутила я… Теперь он уже не подглядывает! (— Ледяное дуновение этого намека сразу отрезвило Фирсова. —) И потом слушай, что я тебе скажу. Ты вот пишешь, небось, про нас, а ведь совсем нас не знаешь. Баба (— я про человека, а не про мелочь разную говорю!)… молода баба, пока не боится состариться. И молодая все равно, что зола на ветру… Лови, лови ее, глупый. И чем лакомей для глаза, тем все злей, злей, злей!.. Ну, пойдем, — не ночевать же нам тут.
