— Ишь ведь, и гнилая, а сладкая! — вымолвил он себе под нос и вдруг вскочил, охваченный темным и взрывчатым волнением:
— Чего уставились на меня… рога, что ль, на мне выросли? — крикнул он на притихших собутыльников, расступавшихся при первом же взгляде его.
— Сядь, Аггей, и молчи… смеются над тобой!.. — приказала Вьюгá, отрывая от ветки самые крупные виноградины. — Эй, писатель… гляди и опиши всех нас. Опиши: был, мол, Митя, комиссар полка; стал, мол, Митя боязливее волка… Думаешь — не позволят? — нахмурилась она, когда Фирсов отрицательно покачал головой. — Ты правду пиши, тогда позволят…
Тут Артемий внес в деревянной крашеной миске заказанную мурцовку и поставил ее на стол. (— На, жри, мосье… — ругательно сказал он при этом, уходя прочь.) Мурцовка эта, непостижимая выдумка Аггея, на которой он испытывал покорность и повиновение редких своих друзей, представляла собою дикую смесь пива и водки, в которой устрашающе плавали кружки лимона и огурца.
— Ну, давай дружиться, Митя. Присаживайся! — недобро начал Аггей, протягивая в его сторону деревянную ложку. — Похлебаем вместе и заведем с тобой нежную любовь. Обиду твою забуду тебе… Молчишь? Не желаешь? Ну, чорт с тобой, и сломай себе ногу! — Он махнул всей пятерней, а Финоген все щурился на сына, стремясь постигнуть происшедшую в нем перемену. — Ну и чорт… у меня у самого стаж партейный… я архирея задушил! Эй!.. — наткнулся на Саньку его задиристый гнев. — Чего раззявился? Жениться хочешь, котят развести? Папось-ка, у меня сюлоськи спадают?.. Пошел вон отсюда! — Он внимательно проследил санькин уход и вдруг сделал капризное недовольное движение: «Зачем, зачем я его, выгнал? Не он, не он мой недруг!» Он ткнул рукой к направлении неподвижного Митьки. (У того был сильнейший жар, и он вряд ли что понимал.) — Дурачинка, чего нахохлился? Ведь еще глаз я не закрою, а ты уж с ней спать станешь! Сгоришь ты в ней, сопреешь от нее! У, Манька!..
В следующее мгновение Аггейка уже буйствовал и бился. Сразу стал всем понятен его самоубийственный порыв. Звон стекла смешался с женскими визгами. Кто-то опрокинул стул, кто-то наступил на гитару, ибо в тот же момент жалостно и разнозвучно брызнули разорванные струны. Обозленные воры, руководимые Артемием, наступали на Аггея, который, с посинелым от бешенства лицом, стоял на отлете, готовый защищаться. В действие вступала кровь.
— Пойдем, проводи меня… — сказала Фирсову Вьюгà и, не дожидаясь согласия, подхватила его под руку. — Перебьются теперь. Иди, больше тебе наблюдать здесь нечего. Тут теперь будет
