— А ты уверен, что твое? — слабо сопротивлялся директор, не смея не верить Митьке. (Тут позвонил телефон. — Да, слушаю. Что-о, кто пьян? Вы не туда попали…) Ведь его рядом с телефоном… фу, рядом со шкафом нашли. Тот, кто ломал, тот и выронил!
— Хоть и директор ты, а дурак, Аташез. А еще четыре телефона наставил себе, — нагло улыбался Митька. Однако он очень ловко сочинил, что колечко это у него украли вместе с бумажником в Ветлуге же. — Ты что же, не веришь мне? Раз сказал, что мое… какие же там разговоры! Чорт, приедешь вот так, а тебя и сцапают: ты, скажут, шкаф сломал…
— Ты ужасно изменился, Дмитрий, — заговорил странным голосом Аташез. (Вдруг опять зазвонил телефон: — Катя? Э, да и пускай их пережарятся! Не-ет, у меня товарищ тут сидит. Помнишь, я тебе ночь перед Лукояновской операцией рассказывал? Ну, вот он самый. Ладно. Да минут через двадцать… заеду в розыск. Ладно, передам.) Тебе жена кланяется… я ей много рассказывал про тебя. Она тебя любит не меньше моего. Заочно…
Митька как бы не слышал шуточек Аташеза.
— …ночь перед Лукояновской операцией, да. Большая ночь! Ты пришел и лег, очень устал. Потом Петро пришел с мандолиной, трыкал наше «Яблочко». Ты тогда вскочил, как встрепанный… в бурке, бурный. Буркалы выпятил и пошел! Эх, вечерок был! Завтра труднейший день, а нынче песни поем и пляшем. Вот за что тебя ценили, Аташез. Потом мы сидели с тобой обнявшись, и я тебя этим колечком дразнил. Ты знаешь, что заключено в этом колечке? Я сам. — Качаясь, он стоял посреди комнаты. — Все минуло, все рассеялось, Аташез. Ничего не осталось боле, а только на стене от прежнего огня играющие тени…
Лицо директора было внимательно и зорко:
— Что ты болтаешь, Дмитрий?.. глаза, что ли, потерял? Не минуло, а начинается сначала… — Он не ждал митькина нападения, и оттого не приготовился к отпору.
— Начинается?.. — поднял глаза Митька —…а что? Шляпка на твоей Кате, действительно, красная! Да и сам ты в чистенькие люди вышел. Сидишь… поддакиваешь? Х-ха… — Вдруг он схватил Аташеза за плечо — Куда ты запихнул свою бурку… теплую, добрую, мохнатую, под которой мы вместе спали в Лукояновскую ночь? Не минуло, говоришь? А ну, спой тогда «Яблочко», ну! Пляши и пой, Аташез, пой… я велю тебе. Ведь не на баррикады я зову тебя, а только песню нашу прошу спеть! Пляши, чорт, или нам обоим плохо будет!! котлетки-то не пережарятся? Ты следи, следи за ними.
— Ты совсем безумный стал, Дмитрий! — ошалело шептал тот, негодуя и возбуждаясь митькиным же гневом; пиджак его распахнулся, как если бы это была та самая знаменитая бурка, но пиджак все-таки не был буркой. — Какой тут пляс!.. тут не трактир… услышат, могут войти. Ведь я директор тут, самый главный: на мне сто пудов лежит! Э, не то я говорю… Ты говоришь, минуло? Какая боль кричит из тебя, Дмитрий? Разве не видишь ты? Мы, нищие, копейки экономим, а заливаем электричеством страну, мы строим. И наши кирпичи дороже иных, потому что кладем мы, мы сами! Нам не помог никто, нас презирали, мешали нам, а вот видел ты, как этот с трубкой гнулся передо мной? Понимаешь теперь? Да, мы оделись в пиджаки… и цилиндры напялим, когда потребуется. И мы будем жарить котлеты, потому что котлета должна быть изжарена хорошо! Нам трудно, как никому во всей истории страны, но мы не жалуемся. Новый век начался в семнадцатом году… Э, да что говорить! (— Вот только шестидесяти тысяч жалко! — поморщился он на неприятном воспоминании. —) Ты очень болен, Дмитрий. Выспись и выпей винца. А потом приходи как-нибудь, и мы потолкуем. Я тебе объясню, почему нельзя всегда только шашкой махать. В такой тесноте можно и своих задеть… Думаешь, под буркой другое сердце билось? То же самое, друг… только медленнее бьется теперь, потому что экономия; экономия должна быть и в сердце! Ну, ступай, ступай…
