— Э, — сказал он и покашлял ради сохранения достоинства, — примус мне починить! Все горел, а нынче течет из него, знаете, а не горит.
— Должен я осмотреть примус, — резко сказал Пчхов, выходя из-за верстака.
— Я этого… принесу его завтра. Моя фамилия, видите ли, Фирсов… невдалеке живу, — подозрительно заторопился гость. — Ванночка детская у меня еще, я и ванночку кстати притащу. Хм, ванночку, кажется, незачем… Ну, я тогда примус занесу! Мимо бежал, вот и забежал спросить. Сугробистое, знаете, время! — рывком распахнув дверь, он почти бежал от Пчхова.
Артемий метнулся к окну, но не доследил клетчатого демисезона и до противоположной стороны переулка: мельканье снега застилало окно.
— Фигура! — качнулся после минутного, молчания Николка.
— Все шныряют, высматривают… Голова у меня от холоду ломается, вот башлык завел, — недовольно бурчал Артемий, — закутывая голову. — Ты остерегайся, Пчхов!
— Мне остерегаться нечего. Моя жизнь заметная. У всех на виду жизнь-то! — бормотал Пчхов, снимая свой брезентовый передник.
Приходил полдневный час, час обеда и передышки в железных трудах Пчхова. Артемия уже не было. Николка все зевал, не доискиваясь правды об Артемии. Пчхов затушил примус, и в мастерской наступила колкая тишина. Он постоял еще, оглядывая эти четыре грязных и просырелых стены, как бы угадывая, сколько еще грохота таится в железном ломе, накиданном вдоль них. Лицо его было сосредоточенное, прислушивающееся.
— Ползает в ухе-то? — пошутил Николка, вставая с обрубка, на котором сидел.
— Играет... — отшутился Пчхов, а думал о Фирсове. Одаренный ястребиной зоркостью, легко проникал его взгляд за наружные покровы человека, вплоть до спрятанного его лица. Ни в убогом гостевом демисезонишке, ни в размокших штиблетишках не нашел Пчхов дурного и потому стыдился преднамеренной грубости разговора с ним.
«Мастер Пчхов — человек на Благуше! — так впоследствии захлебывался в повести своей Фирсов. — Нужен был людям его усмешливый и зоркий взгляд из-под черных татарских бровей, — про них шутила московская шпана, будто он их мажет усатином. И к нему шли виляющие и гордые от несправедливой обиды, и загнанные в последнюю крепость бесстыдства, и потерявшиеся в самих себе. Порой над ними смеялся Пчхов, но он любил все то, даже во что не верил, и это давало ему великое право улыбаться на весь мир. Он не оттолкнул Митьку, когда тот, опустошенный и отверженный, пришел к нему. Он не пинал и Аггея, хотя и желал ему смерти, как мать неудачному детищу. Он приютил и питал трудами рук своих Пугеля, скинутого на дно. Да и многие иные, бессловеснейшие и бесталаннейшие из земноногих, находили у Пчхова ласку, никогда не обижавшую…
