«Что мне в ней? — слышал он в этом пеньи, наперекор своей воле. — Чужая жена, захватанная, аггеева. Почему, вместо того, чтоб свалиться в кровать, тащусь на эту чортову Благушу? С Аггеем рассчитаться? — Чушь!.. А, лишний раз увидеть хочешь, на кого променяла тебя Машка Доломанова!» — Уголком воображения Митька представил себе это утерянное свое счастье, счастье с пролежнями. Вот Митька — машин муж. В том же доме, где неотъемлемо властвует старик, на жирных доломановских перинах испил бы Митька кроткое, небурное семейное счастье. Сгноило б оно Митю, и сгнило б в год!.. По воскресным дням в демятинскую церковь с супругой, а потом к Максиму на пироги с домашнею наливкой. А там, как ни вертись, караулила б Митю пухлая мякоть перины. Зато весь жар, целительный жар Ависаги, в котором греется холодеющий Аггейка, принадлежал бы ему одному.
Он соскочил с саней и, к великому недоуменью извозчика, приложил горсть снега к разгоряченному лбу: не утихала мысль о Маше. Ему становилось нехорошо, начинался озноб, а с затылка наползал неотвратимый гнет. Сердце билось толчками, как отравленное. Он просунул руку под шубу и вдруг, нащупав там толстую пачку денег, с равнодушием вспомнил все детали преступления, ставшего знаменитым через неделю, когда уже стало известно, что раскрыть его нельзя. Вдруг он больно и надрывно закашлялся.
— Какое ж в мире равенство? — посмеивался Пчхов. — Только то и есть равенство, что все поровну жадничают и, нахапав, равенству противятся. Вот я в бане пупки у людей наблюдал. У одних пупок веселенький, а иной ровно сердитый глаз торчит…
— Зато все они в равной степени пупки! — сказал Митька, подходя и сбрасывая шубу. — Экий холод!.. подкинь поленце, Пчхов. Ну, наговорился с Аггеем? — Его знобило, и мысли возбужденно скакали.
— Своеобразный гражданин, — только и нашелся сказать Фирсов, брезгливо топыря губу.
Пчхов, поздоровавшись с Митькой, внимательно его прощупал взглядом.
— Треплет тебя? (— Я уж гадал, не подстрелили ли тебя где!) Хочешь, пузыречек тебе составлю? У меня рука легкая!
— Прямо коленки кашлем выворачивает, — бормотал Митька. — А с лекарством, — ну тебя, ведь ты азотной кислотой, поди, лечишь? Это, небось, от табаку у меня!
Пчхов пасмурно замолчал, но вдруг откуда-то из-под бровей выглянуло солнце. Фирсову показалось, что он понял, наконец, пчховскую суть:
«Весь мир — театр искреннего, слитного действа, и Пчхов один в нем безучастный и строгий зритель», — метнулась в нем мысль и, недоконченная, заглохла. О, отсюда удобно было благушинскому мастеру соглядатайствовать за жизнью. Мелкие всплески ее не проникали сюда, а крупные валы с грохотом перекатывались через пчховскую кровлю.
