Оставляя пока Митьку в стороне, Фирсов стремительно носился по благушинским людям и обсасывал их, как леденцы. Все, кроме Митьки, доверялись ему, почитая, вероятно, за блаженного, чего он, кстати, и не опровергал. И прежде всех он разгадал Зинку, дознавшись, кем полны были зинкины мысли и ночи, какая тревога волновала пышнейшую ее грудь. Не раз заставал он ее за вышиванием, и неизменно прятала она рукоделье в стол, и всякий раз успевал он приметить, как по желтому плотному шелку бежали васильки, переплетаясь с пламенными маками. Фирсов не удивился, когда впоследствии увидел вышитую Зинкой рубашку на Митьке, хотя и знал, что любовь зинкина была так же длительна, как и безнадежна. Не влекли Митьку ни ленивая река ее волос, ни могучие прелести, страшившие мерой окончательного насыщения.
— Обольстительница, — вкрадчиво начинал Фирсов, присаживаясь к столу, — как расцветают удивительные ваши цветочки?
— Скажи, Фирсов, — шумно вздыхала Зинка, краснея, как девочка, — сердце может лопнуть от любви?
Тот многозначительно посмеивался, щелкая портсигаром.
— Миром движет любовь. Горы лопаются, как орехи, высвобождая сокровища. Звезды рыщут в небе, жаждая соединиться и новый породить пламень в пустоте. А ведь сердце такое маленькое! — он все отшучивался, выкрамсывая куски из собеседника, а тот и не чуял, что завтра же весь мир увидит кровоточащую его рану.
Так и случилось: в слезах и под отдаленные звуки минусовой флейты Зинка покаялась сочинителю в своей любви. Брат ее, Матвей, живший в той же комнате, прохохотал все время ее признаний. Этот семижильный человек (— студент, секретарь трех организаций и служащий учреждения, коего и сокращенное название занимало целую строку —) ходил в косматой бурке, наследии фронта, и был во всем, до блеклой переутомленности лица включительно, полной противоположностью Зинке. Недаром со стен их комнаты переглядывались из угла в угол чудотворец Николай и вождь пролетариата Ленин. Первый все грозил, а второй как будто не боялся…
Частенько, сидя с Матвеем на подоконнике и поглядывая на тихую зинкину девочку, игравшую со стулом в лошадки, Фирсов закидывал Матвея каверзными сомнениями о событиях, потрясающих страну. Матвеевы щеки разгорались, и потоки горячих слов извергались из вулканического его нутра, а Фирсов уже перебегал к третьему, населявшему пустовавшую дотоле комнату. Здесь жил теперь Минус, тишайший из евреев, — он зарабатывал тем, что играл в кино на флейте. Большую часть дня он проводил дома, но его не бывало слышно. Одна лишь флейта волновалась и глухо плакалась о скорбях своего неслышного хозяина. Познакомясь с ним по пустякам, Фирсов считал себя вправе ежедневно посидеть у него несколько минут, в полуосвещенном уголку, за комодом. Некоторая печальнейшая часть повести была обдумана именно здесь, под меланхолическое бульканье минусовой флейты.
