Все трое, а четвертым Федор Игнатьич с пропойным братцем, который в счет не идет, объединились в сообщество, построенное на общей привязанности к банным утехам. Неизвестно, что побудило старого Доломанова соорудить себе это банное капище, по определению демятинского попа. Не страдал старик ни винным, ни душевным недугом, и вдруг, когда заневестилась дочь, ухнул все сбережения на постройку бани в черте огорода. Маша, однако, вздумала было отговаривать (— не безумничай, старик! — сказала она), но Федор Игнатьич кричал ей о сорока годах беспросветного труда и топал на нее ногами.
До той поры иные мылись в корытах, иные лазили париться в русские печи, иные же не мылись от лета до лета, копя грязь и мыло до поры, когда потеплеют чуть-чуть крутые воды Кудемы. Не оттого, что не умещался ни в корыте, ни в печи, принялся Доломанов за возведение капища: замучили старика страхи. В тот год тетя Паша получила, наконец, место в богадельне. Простившись с племянниками, она вышла с узелочком, но присела на приступочку крыльца и умерла. Смерть эта так потрясла Доломанова, что он на некоторое время перестал даже ссориться с братом. Так прошел месяц раздумий. Проснувшись однажды ночью, Федор Игнатьич достал из кармана серебряный рубль… Когда-то он без труда проделывал этот фокус на забаву подгулявших приятелей: брал монету на кукиш и двумя сильнейшими нажимами сгибал пополам.
Теперь он снова попытался, но монета не гнулась.
— Разучился, старый дурак… — шептал он весь в поту, а сердце колотилось злобно и учащенно. И опять он жал монету в корявом, черном, как тиски, кулаке, жал рывком и хитростью, не было утешения черным думам. Тогда он зажег лампу и, сидя на кровати, разглядывал свой молотообразный кулак: все было прежнее, но недуг сидел внутри. Он изменил ему в последнем испытании, доломановский кулак, средоточие жизненной его силы. Всю ночь промытарился он без сна, а утром ходил мириться с семьей демятинского попа. Обедал он у Соколовского, а вечером просидел у Елдюкова, испытующе посматривая, как тот составлял списки рабочих на получение жалованья.
«Дурак, — мысленно ехидничал Доломанов, — ты думаешь, что для этого и живешь?» Он просидел долго, страшась возвращения к своей скрипучей, бессонной кровати.
Хитрая мысль о бане была спасительной для Доломанова. Это роговское чудо света срубили в размере восемь на девять и окружили высокой завалинкой. Двери щедро обили кошмой, верхний настил усыпали березовым листом, а каменку расписывал Елдюков, причем так поусердствовал, что Федор Игнатьич не впускал сюда Машу, пока дым черной бани не заволок холостых елдюковских изощрений. Трое соревнователей, имея дальнею приманкой дикую машину красу, распределили среди себя обязанности по бане. Соколовский носил волу и дрова, Елдюков открыл в себе великий дар топить баню так, чтоб тепло не коптило парильщика, а мельчайшими струйками просачивалось вовнутрь. Поп Максим ежедневно вблизи петрова дня хаживал за вениками и приносил целые охапки их. В эту пору березовый листок особливо гладок, пахуч и прочен.
