Через два дня перед лицом выстроенного полка сам Векшин читал приказ по дивизии, где говорилось об отстранении его от должности; постановление партийной ячейки стало ему известно еще с вечера. Ряды взволнованно гудели, а утро было пасмурно и бледно; слабый отсвет его навсегда сохранился на митькином лице. Было бы ему легче скомандовать последнее «пли» винтовкам, смертельно направленным в него. Дочитав, он встал в строй, готовый к любому подчинению. Полк снимался с кратковременного отдыха и уходил в бой.
С неменьшим рвением он бился и теперь, как будто десятеро в нем неслись к поставленной далече цели. И только Саньке как-то померещилось, что лишь пепел векшинский, скрепленный неоднократными обручами воли, подражает прежнему Векшину. Он дрался славно, завоевывал жизнь республики, а дни проходили неостановимо. Фронты окончились, и будничная сутолока застилала их огни. Тогда Векшин вернулся в город.
То было время второй половины, когда борьба стала хитрее, и оружием ее стали не пушки, а цифры. На каждом углу, в каждой голове, в каждом доме стал фронт. На площадях наспех починялись магазины, вспыхивали огни увеселений, и чаще слышался смех. Исподлобья следили демобилизованные солдаты Революции, как все пышней, все ярче зацветали магазинные витрины, вчера еще простреленные насквозь. Сегодня они будили голод, страх, недоумение. Но совесть Дмитрия Векшина не дразнили ни упестрившиеся углы, ни заслонившиеся лица. С насмешливым вниманием взирал он на все это, льстясь тайной мыслью: «Захотел — и стало, захочу — и не будет!» Он не хотел знать, что рядом с ним шагает другой Векшин: жизнь. А дни проходили неостановимо, жаркие летние дни.
В один из них он стоял возле гастрономической лавки, и Санька Бабкин был вместе с ним. Выла жара, и обезглавленный балык в витрине истекал жиром, а Векшин был голоден. Нарядная и пышная, как какое-нибудь аравийское утро, женщина хотела войти в магазин. С простосердечной деликатностью Векшин протянул руку отворить ей дверь, но она не поняла его движения. Она стегнула перчаткой по его руке, взявшейся за скобку, и Векшин едва успел глупо и позорно отдернуть руку от вторичного удара. Саньку Бабкина, очевидца вчерашней векшинской славы и нынешнего унижения, потрясло растерянное выражение митькиного лица. — Женщина, жена нэпмана, уже вошла в магазин.
Вечером Митька был пьян. На окраине, в разбойной трущобе, пил он, задыхаясь, острый, отравный напиток, пахнущий падалью, а Санька безразличным взором наблюдал пятно на просыревшей стене. Знакомства того вечера были крайне знаменательны. Когда не на что стало пить, Санька украл для
