Тогда Фирсов почесал висок, который вряд ли нуждался в этом, и смешливо повел бровью.
— Извиняюсь, товарищ! — огорченно сказал он, пятясь к двери спиной и помахивая шляпой. Очков своих он не успел протереть и до половинной ясности.
Ничто более не задерживало его тут, и скоро наружная войлочная дверь крепко захлопнулась за ним. Сбегая по лестнице, Фирсов достал записную книжку; привычная к внезапным тревогам, она сама раскрылась на нужном месте. Полусощурив глаза и ожесточась лицом, Фирсов внимал неожиданным столкновениям мыслей, покуда карандаш его чертил бездельную виньетку. Вдруг записалось как-то само собой:
«Манюкин — сносившийся винт разбитого механизма. Можно ли по части судить о целом? Отцы обкрадывают потомков. Мужиков считает на штуки, а книги на квадратные сажени. Непременно должна оказаться дочь (— вряд ли сын!) и тут умный разговор. А культурку-то старую должна впитать пореволюционная новь: иначе крах. Мы, народ, прямые наследники великих достижений прошлого: и мы, руками наших дедов, пахали великие его поля. И даже очень. Однако откуда начинать: 862 или 1917?»
«Митькин лоб честный, бунтовской. И Митьку, и Заварихина родит земля в один и тот же час, равнодушная к их различиям, бесстрастная в своем творческом буйстве. Первый идет вниз, второй вверх: на скрещении путей — катастрофа, столкновение и ненависть. Первый погибнет смертью жестокой и великолепной, второй трижды надругается над смертью. Оба правы: первый по честности и воле, второй по силе. Оба вестники пробужденных миллионов. Жизнь начинается сначала…»
«Чикилев — потомственная дрянь с язвой вместо лица. Благонадежнейший председатель домкома, в своей финагентской должности работает пятнадцать лет. Трудится честно и радостно, согласно обязательных постановлений, но, при случае, может скушать очень многое. Карандашу гадко писать про него».
Кстати тут и сломалось острие карандаша, и Фирсов огляделся. В прямоугольник парадного входа западал легкий резвый снег. Наступало утро, квартиры изливали на лестницу неясный гул. В углу, дрожа от холода, сидела желтая бездомная собака.
— Сидишь? — высказался Фирсов и не побрезговал погладить рукой ее мокрую спину. — Все бегаешь? И я бегаю, и я обнюхиваю все встречное. И все думают, что мы — лишние, а мы-то и знаем о жизни лучше всех: запах ее знаем. Она вкусная, приятная, лакомая: кушаешь и умираешь незаметно. Прощай, собачка!
С минуту он мучительно обдумывал, кликнуть ему проезжавшего извозчика или нет. Рука его нащупала в кармане две холодных монетки, только две. Поэтому он не кликнул, а с неизменной бодростью побежал пешком.
