— Вор?.. — с брезгливой гордостью переспросила она Чикилева. — А ты знаешь, что будет с Митькой, если попадется он? Сколько пуль ржавеют в тоске по митькину лбу, знаешь? — Она преувеличивала митькины злодеяния, и Фирсов понял, что лишь великая любовь могла породить зинкин гнев. — Да, он берет чужое, а ты ведь без риску крадешь! Откуда у тебя столько кнопок, все постановления по уборным развешиваешь? Ты ведь даже взятку принять не посмеешь, трус. У тебя ж куриное лицо, чудак. Ну, надень сапоги на руки и беги на четвереньках доносить на Митьку! Ах, Петр Горбидоныч, какой ты… нехороший стал. — С величественной брезгливостью, худшей, чем пощечина, она отвернулась, ища глазами клетчатый демисезон, удививший ее своим непонятным присутствием.
Фирсова в комнате уже не было; он совершал первую атаку на сокровища митькиной подноготной. Мучительно покрутившись возле митькиной двери и кашлем испробовав звучность голоса, он попригладил взлохмаченную голову и отворил дверь. Одновременно открылась другая дверь, и кто-то прокричал манюкинское имя. Фирсов уже ничего не слышал, всеми фокусами внимания сосредоточась на Митьке. Первая неудача могла сорвать все задуманное предприятие.
Тот лежал на кровати, глазами в потолок, а шуба валялась на полу, мехом вверх, сброшена с обозленного плеча, — рукав ее мокнул в лужице, натаявшей с окна. В комнате этой, пустой и просторной, как тюремная камера, ничто не указывало на митькино ремесло. На столе торчали мятые вчерашние газеты и скудная обиходная ерунда. Все указывало, что Митька здесь временный постоялец: поживет и съедет.
— Я этак, без позволения, — начал Фирсов, притворяя дверь, чтоб не доносился глухой плеск скандала. — Цели позволите, я даже и сяду! — сделал он беззаботный жест, но предусмотрительно не сел, не улавливая значения митькиного молчания. — Ну, и зубило же этот Чикилев! — Митька все молчал. — Ужасно очки грязнятся…
— Протри свои очки, — сказал Митька без всякого выражения.
— Протру, если позволите! — Пробный фирсовский камешек предвещал удачу. — Я уже месяц цельный ищу этой встречи. Весьма наслышан о вас: русский Рокамболь, помилуйте!.. Видите, я по ремеслу своему… как бы это сказать, — он поежился и с очевидной мукой выпалил нужное слово, — И смотрю я на нас, должен признаться, философически, ибо вы есть великая идея… да, идея! Чего это вы на меня так уставились, как гусь на молнию?
— Писа-атель? — раздельно переспросил Митька и лениво двинул сапогом. — По виду ты лягавый, а по морде просто сволочь! (Теперь стало совсем ясно: Митька не был пьян и показной нетрезвостью своею скрывал какую-то душевную суматоху.)
