Упоминание о незначительности платы за баринов позор и вздыбило Николку. Ныне он стоял лицом к лицу с извечным своим врагом, скрежещущим на него зубами. Глаза его непроизвольно вращалиясь, ища чего-то. И когда увидел под ногами случайно затоптанным кусок черного хлеба, в разъяренном сознании его мелочь эта обозначилась так: нарочно попирают и топчут черную святость крестьянского труда.
— …вы! — гаркнул Николка, и лицо его, бледное от прихлынувшей силы, заново облеклось багровой пеленой. — Сколько вас тут, сушеных, супротив меня? Полтинкой попрекаете?.. Эй, ты в меня гляди, я с тобой говорю! — Гнев пересиливал его опьянение. — Моей полтинки не хули: она потом нашим пахнет! Вот у тебя во рту зуб сияет, ровно солнце… Ужли ж, думаешь, спалишь ты меня золотым своим зубом? — Он сделал жест, точно подтягивая пропойцу ближе, под словесные побои. — А ты знаешь, почем хлеб нынче? А уголь жечь, за пятнадцать целковых шестьдесят кубов, да тринадцать суток без сна чекмарем орудовать… А ты в пильщиках, в вальщиках, в шпалотесах не ходил? По двугривенному с хода не получал? Ты ступай, поиграй… заработай мою полтинку и тогда уж пой, дерьмо поющее… покажи свои песни!
И десятой доли скопившегося в душе не высказал он, а уже готова была жутко и кроваво взорваться окружившая его тишина. Ему стало жарко, и он распахнул полушубок, оскорбительно усмехаясь. Ни один нож не метнулся в этом месте в Заварихина потому лишь, что в распрю вступил сам Митька. Легким прикосновением к николкину плечу он отвлек его вниманье на себя. Лица их сблизились вплотную, и митькино было скорее озабоченным, чем гневным.
— Зачем ты обидел барина? — недовольно спросил он, глядя в пестроту николкиной рубахи. — Пришел в такое место и устраиваешь тарарам.
— Обидчивого и обидеть приятно! — дерзко просипел Николка, все еще уважая за шубу врага своего.
— Думаешь, велик, так и в карман дурака не положить? — продолжал Митька, поопустив правую бровь.
— Смотри, я в драке вредный. Меня можно щекотать четыре раза, а на пятый я так щекотну… — с усмешкой предупредил Николка и шевельнул затекшим плечом.
Они стояли один против другого, мясо против железа, Николка и Митька, взаимно выжидая решительных действий или, хотя бы, слов. Может, и не дождаться бы в тот вечер Пчхову подгулявшего племянника, не явись новое, последнее уже, лицо в суматоху вечера. Появление его можно было уподобить лишь благодетельному ветерку в душном сумраке колодца. С изумленем дикаря, коснувшегося чуда, Заварихин глядел поверх митькиной головы на пришедшую с улицы. Ее, очевидно, и ждал весь вечер Митька.
