– Совести у вас нет, – бурчит Солдатов. – Уговор дороже денег: кто про еду, тому по лбу.
Он встает и садится на табурет у печурки – хмурый, обросший клочковатой щетиной, будто с похмелья.
– Дай кастрюлю щей и лупи по лбу, – подает голос Кислов.
– Эй, на насесте! – Солдатов показывает кулак. – В самом деле врежу. Сигарет в загашнике не осталось, мамаша?
– Вчера последнюю выкурили, – отзывается Анна Григорьевна. – Да ты и не хочешь, какое курево натощак.
– По привычке, – вяло соглашается Солдатов. – Во рту противно.
– Это яды из организма выходят, – говорит Гриша. – Зато голодание, пишет Брэгг, заостряет ум и наблюдательность.
– Попался бы мне твой Брэгг, – роняет Кислов.
– Мне тоже кажется, что он преувеличивает, – вздыхает Гриша.
А в голову лезет блокада, ленинградская зима 41-го… Меня и Тоню, невесомых дистрофиков, вывезли весной, и, помню, все голодные зимние месяцы мне мерещилась одна картина: мама заставляет есть второе, а я, пользуясь тем, что она заговорила по телефону, хватаю котлету и бегу скармливать ее Пирату, жирной и разбалованной дворняге из нашего подъезда. Долго не давала мне покоя та котлета… Интересно, прошло столько лет, но и сейчас я вспоминаю почему-то именно ее: детские впечатления, видимо, самые сильные.
Отвлечься от мыслей о еде так же трудно, как приказать себе не думать о белой обезьяне. И все-таки одно средство у меня есть: я начинаю перебирать в памяти свою коллекцию. Вот уже лет двадцать я собираю советские марки и, как всякий истинный коллекционер, воодушевляюсь не целью, а процессом: заполучить все марки невозможно, как невозможно познать абсолютную истину, но зато какую радость получаешь от каждой новой ступеньки в познании! У меня есть почти все советские марки, кроме каких-нибудь двухсот самых редких; я знаю, что до конца жизни большую часть их мне не достать, но – чудо! – одну из самых заветных, Леваневского с надпечаткой, я все-таки заполучил! Чудеса не повторяются, ни консульской почты, ни полного «золотого стандарта», ни зеленого олимпийского блока мне не видать: ни времени их искать, ни денег на них не хватит, но мечтать об этом я могу и буду. Дома по вечерам я перебираю свои альбомы, Тоня надо мной посмеивается, а я испытываю тихую, но непередаваемую радость; не слепое и бессмысленное счастье скупого рыцаря при виде накопленного золота, а именно тихую радость, сплошные, как нынче говорят, положительные эмоции: страсть коллекционера, если она не всепоглощающая и не меркантильная, в основе своей всегда благородна. Я же никогда не позволяю этой страсти перешагнуть известные пределы, главное в жизни – работа.
