– Дела на севере неплохи, – дон начал отчет, едва прикрыв дверь. – Вот разве… племянница её величества, о коей вы так переживаете, увы, занемогла.
– Бедняжке очень плохо?
– Все хуже. Сие горе удручило всех Коннерди и де Фарья, и знаете, вразумило их, бывает и так… Вот ответ на ваше послание, они наконец-то соизволили и прочесть, и оценить предложение.
– Мы довольны, что горе не лишило их ума, – улыбнулся король, принимая письмо и быстро его просматривая. – Здравствует ли наш брат на островах?
– Все благополучно, дела не позволяют ему и взглянуть на юг, пока что это без перемен, – дон Хакобо помялся и осторожно уточнил: – я молился в обители по пути с севера, и благочестивый служитель веры указал, что патор Паоло ожидает неких вестей из столицы. Патор тоже молится за вас и за успех южной кампании. Моя королева набожна и ей, пожалуй, новость покажется важной.
– Паоло святой человек, – Бертран воспользовался своей самой милой, прямо-таки юношески-наивной, улыбкой. – Пожалуй, есть для него вести, пишите. Отсылаю нечестивые записи и надеюсь на обретение столицей благодати… далее заверения, все прочее.
Дон Хакобо кивнул, шагнул к письменным приборам и заскрипел пером, не сутуля спину и иногда бережно поправляя кружево манжет. Заверения и «все прочее» он ловко разместил на одном листке, плотным красивым почерком. Король прочел, усмехнулся и подписал, указал на стопку старых, потрепанных бумаг.
– Письмо и эти заметки следует передать Башне, так решили мы, Изабелла действительно набожна и ереси не терпит. И… что вас вынудило затаить дыхание, мой отважный дон?
Хакобо неопределенно шевельнул плечом, свернул письмо и без вздохов, с обычным спокойствием упаковал в дорогу. Причина невысказанного вслух опасения была слишком очевидна. Она не подлежала обсуждению.
– Сын штиля дал нам совет, и мы не нарушаем своего слова, – улыбнулся король. – Но мы правим людьми и не намерены предоставлять привилегии нелюдям, а тем более допускать для них право становиться советниками. Благо страны превыше многих иных соображений, мой дон. Мы сами решим, что ныне важнее: тишина у южных границ или же звон клинков.
– Но…
– Мой друг, мой наивный, сердечный, трогательно-заботливый друг Эо покинул столицу надолго, если не навсегда, – негромко сообщил Бертран, снова рассматривая работу переписчика. – Сердце мое открыто для него всякий день, мы так трогательно общались, мы стали почти братьями, он даже оказал содействие в той истории со смутьянами из Альваро… И я заказал в Башне молитву за его здравие. Вчера мы посетили университет и побеседовали о душе и благодати на факультете теологии.
