– И долго тебе бывает хорошо?
– То-то и оно, – скис Кортэ. – Вчера я был так полон, мне боги завидовали! А сейчас все покупки выцвели, словно состарились за ночь. Даже твоя эспада… прости, эсток, не радует. Даже его утрата не огорчает. Все ушло! Я гол, пуст и одинок, я страдаю от жажды и нуждаюсь в новом золоте, чистом, еще не разменянном на вещи. Пройдет два-три дня, и я буду готов ради золота на многое, через неделю – на все… я безнадежен?
– Ты хитрая сволочь, врущая себе, мне и всему миру, – усмехнулся Ноттэ. – Еще ты склонен жалеть себя по поводу и без. Но кто я такой, чтобы на сновании перечисленного лишить тебя надежды? Идем, ненужный спутник. И учти, если мы не встанем в позицию до полудня с целью хотя бы рассмотреть цвет крови противника, я за себя не отвечаю.
– Крови – это можно, это я непрочь, – заверил Кортэ. – Погоди, там дивные батистовые платочки, вчера не успел на них взглянуть… Прости, понимаю, время давно вышло.
– Платочки, – передразнил Ноттэ. – Ноготки отполируй и привяжи на шею бантик.
Кортэ промолчал, похлопал себя по карманам, погладил толстый кошель у пояса. Невесть зачем прихватил тяжеленный серебряный поднос – и двинулся к двери. Стукнулся о косяк, выругался, отшвырнул поднос – и пошел по парку, сутулясь и вслушиваясь в эхо серебра, пляшущего по мраморным плиткам…
Коня рыжий нэрриха оседлал и вывел из конюшни сам. Цокот копыт догнал пешего Ноттэ в лабиринте каменных улочек, довольно далеко от дворца, на полпути к гостерии. Попыток сбежать, оставшись без присмотра, рыжий не предпринял, заметно огорчив Ноттэ, точно указавшего свой путь по городу и почти уверенного: Кортэ выберет дорогу в противоположную сторону. Но сын тумана – так звал себя новый попутчик – догнал и спешился. Зашагал рядом, иногда норовя заглянуть в лицо, но не решаясь нарушить молчание.
Гостерия уже не спала, на сей раз двери открыли быстро, решению забрать коня если и удивились, то не показали вида. Вернули вещи, вывели сыто пританцовывающего Черта, охотно приняли денежку сверх оговоренного, за ночные труды. И еще одну – в оплату хлеба, вина и мяса, споро собранных хозяйкой для торопыги-гостя, уходящего голодным, ни свет – ни заря.
Когда утро соизволило наугад разделить твердь и небо неровной чертой дальних предгорий, путники покидали Атэрру, направляясь навстречу восходу, допивая вино и доедая холодную баранину. Кортэ вздыхал все тяжелее, часто поглаживал кошель и страдал от молчания – невыносимо.
