И он продолжает:
— Вот какое у меня доверие к силе коммунистического строя.
Он протяжно и глубоко вздыхает и замолкает.
— Этой силы можно достичь только единством.
— А единства — только хирургическим скальпелем. Обнажить очаг инфекции, вычистить гангрену, ибо бинтовать — напрасный труд, а намордник тоже не поможет.
— Верно, нужна операция, но в такое время и такими средствами, чтобы пациент не умер на столе.
— Но и так, чтобы успеть, пока инфекция не разрушит всего организма. Что-то мне кажется, Баница, что вас сильно пугает скальпель.
— А вас, Лассу, не испугали бы и реки крови.
Пожалуйста — сцепились насмерть, едва чокнувшись на брудершафт. Однако…
— Банди, ты полагаешь, что вся эта беседа к чему-либо ведет? — спрашиваю я, пытаясь как-то его успокоить.
— Пишта, я тебя очень люблю, вот что я полагаю, и поэтому…
— И поэтому ты хочешь меня спасти? А между тем, мы хватаем друг друга за глотки. Позволь мне сначала воспользоваться кратким перемирием. — Он смеется, я тоже. — Правду сказать, не перемирием, а миром. Я же хорошо знаю, что мы, партия, мы сплоченные воедино, мы — как Прометей, приносящий на землю огонь. Давай поговорим о том, с чем мы оба согласны: о Венгрии.
— Милая безопасная тема… если говорить вообще, без деталей, — он снова хмурится. — И не будем вмешивать сюда Прометея, ладно?
— Что-то не похоже на перемирие. И что ты имеешь в виду своим «вообще»?
— Только то, ничего больше. Вообще, без деталей. Я говорю с дипломатом, черт побери. Меня интересуют общие перспективы нашей внутренней и внешней политики.
— Сударь, вы мне оказываете большую честь.
— Сударь, вы ее достойны. Жаль, что вам мое отношение безразлично. Я уважаю вас и прекрасно вижу, что ваше положение далеко не просто. Венгру трудно преодолеть «комплекс одиночества», назовем его так, за неимением лучшего термина. Как говорил Кошут: «Нас, мадьяров, так мало, что нам следует прощать даже отцеубийство». Правильно?
— Слово в слово.
— Память у меня стала хуже. Особенно что касается цитат. Я уже бросил цитировать.
— Из-за этого не стоит беспокоиться, — ободряю я его, но он пренебрежительно отмахивается.
— Но если бы нам удалось победить в себе этот «комплекс» и не прощать отцеубийцу только потому, что он венгр, у нас было бы больше шансов устроить свою жизнь в согласии с заповедью: «человек человеку не должен быть врагом». Тогда мы достигли бы универсальной человеческой сферы. И тут у нас, венгров, есть одно преимущество, результат нашей малочисленности: ничто не заставляет нас быть солидарными с «великими народами». Вы понимаете меня?
