Проводив его тоскливым, завистливым взглядом, Кононов поднялся в избу и ни с того ни с сего завел с Дусей разговор о Миколе, показывая на раскладушку, сложенную и прислоненную к стенке.
— Вот на ней и умер! — Кононов говорил отрывисто, резко, словно сам был Миколою, упрекавшим жену за то, что не пожелала проститься с ним. — Просил тебе сообщить…
Дуся уронила голову и тоненько заскулила, сотрясаясь всем телом. Отплакавшись, полезла копаться в ридикюле, раздражая Кононова еще пуще прежнего.
— Нам твоих денег не нужно! — сказал он презрительно. — Мы сами друг друга хороним!
Дуся уронила голову и забилась в рыданиях, бормоча что-то трогательное и больное.
— Бабьи слезы — роса! — бросил Кононов, не щадя новоявленную вдову. — Чего кислятину разводишь?!
Растворилась дверь, и вошла Стеша, держа под мышкой что-то плоское, обернутое в бумагу. Пройдя, тихо спросила:
— Дуся? — и, не дожидаясь ответа, принялась ее утешать. Успокоив, положила сверток на стол и выдохнула с удовлетворением: — Кусок медного листа… Принесла…
Гришка Распутин, занятый пересчетом получки, виновато прихурнул горлом в знак своей вины перед хозяйкой и коротко взглянул ей в глаза, чтоб прочесть, прощен или нет за прошлое, и, не обнаружив и тени упрека, бодро крякнул, предвкушая застолье:
— Вань, дуй-ка в магазин! Коли все уже дома, дак давай отметим нашу победу!
Дядя Ваня, шуршавший купюрами, спеша завершить до возвращения домой хитроумнейшую раскладку, чтоб и овцы были целы, и волки сыты, слабо улыбнулся одними губами, плохо соображая относительно того самого магазина, где и его душа была запечатана в бутылке со слезливой жидкостью. Однако, чтобы ответить хоть как-то, откликнулся сотоварищу неуместным «чего», на что Гришка Распутин, рассовывая деньги по разным карманам, ответил сперва смутной улыбкой, а затем и упреком полувопроса.
Однако, как бы ни было, в час, когда деревня почти слилась с небесным простором, теряя свои очертания, дядя Ваня, важный, как персидский султан, суча лысой башкой, возглавлял пир в честь победы над лютым врагом, каким считался бугор.
Пили все без исключения, даже «непьющие», стремясь поскорее снять напряжение долгих недель. Пили не спеша, с толком, как знающие цену настоящему роздыху. От мужиков не отставала и Дуся, уже успевшая раскраснеться.
Закусывая после очередной порции килькой в томатном соусе, она заглядывалась на шумного Гришку Распутина, раз за разом все ниже и ниже оттягивая траурный черный платок, высовываясь из-под него смазливым лицом, дразня ошалевшие зрачки того, кто за шумливостью своего поведения укрывал наметанным взглядом дошлого бабника. Так, склоняясь друг к дружке и ведя разговор на откровенном языке взглядов, они в беспокойном волнении едва усидели, пытаясь обмануть чужое пристрастие к тайне, которая в конце концов стала явной, когда первой вышла из избы Дуся, а за ней и Гришка Распутин.
