— Коли соберешься ехать, не забудь зайтить к нам… Гостинцев от нас передашь. Агафья прошлым годом вареньев наготовила пропасть… — говорил Карп Васильевич, маленький иссохший чертенок в худой телогрейке, то и дело выкашливая на землю тягучую слизь.
— Вобла астраханская! — посмеивался Кононов над стариком, слушая его слова, напоенные упреком. — В самый раз его в огород пугать воронье!
В ожидании зарплаты мы все чаще выходили во двор, убивая тоску подсматриванием чужой жизни, тоже тоскливой и грустной от бремени старости и одиночества.
Уйдя в себя, я мало-помалу стал обретать равновесие именно в одиночестве.
— Ну тебя, Гуга, — обижался Кононов, когда от назойливых его вопросов я отделывался молчанием или вопросительным долгим взглядом.
— Устал парень! — возражала Стеша на сетование Кононова относительно моего отчуждения. — Не лезь ему в душу! И без тебя у него там мрак! Понял?
Гришка Распутин, пропадавший теперь у Лизаветы, тоже остерегался встречи со мной, чувствуя, как я раздражаюсь его повадкой говорить и ходить.
— Ничего говорить ня буду! — спешил он заверить меня и, прихватив с собой что-нибудь, улепетывал из избы к своей дородной зазнобе.
Но однажды ему все же не удалось избежать стычки со мной.
— А ну-ка, Григорий Парамонович, подь сюда! — сказал я, когда он заглянул в очередной раз с заверениями в том, что «ничего говорить ня будет». — Не таись, подь сюда! — веселея от неистребимой потребности подраться с ним, двинулся к нему сам.
— Во дает паря! Дак я тебя видь в порошок могу… — ухмылялся он, поглядывая по сторонам и пятясь.
Ныло все мое тело, начиненное зудом самоуничтожения, ныло в желании выплеснуть дикую энергию, чтобы, в жестоком единоборстве растратив ее, угаснуть.
Поняв, что не подраться с Гришкой, я стрелой вылетел со двора и пустился по деревенской улочке к лесу, подталкиваемый в спину усмешкой.
— Сволочь! — бормотал я. — Мерзкая сволочь!..
В 1969-м, окончив один из самых престижных институтов Москвы, я чрезмерно возгордился своей причастностью к культурным процессам того периода, полагая, что теперь и сам буду вовлечен в священное таинство издательств, толстых журналов и газет.
Ничего подобного, однако, не произошло.
Утратив свою прежнюю принадлежность к среде, я невольно оказался в разряде разночинцев двадцатого века, поскольку диплом, чуть откинув завесу с жестокой реальности, стал на моем пути к армии пролетариев непреодолимой преградой.
Предвидя охоту на свою персону со стороны вполне конкретного человека — участкового, — я стал чуть свет уходить из дома и возвращаться за полночь.
